— Да, Анатолий Степанович, — покраснев, прошелестела девушка и скрылась за дверью.

Кабаков вздохнул. Приходится постоянно повторять очевидные вещи. Конечно, он понимает, молодая актриса, нет опыта, ко многим вещам еще не выработался вкус, нет чувства меры, и поэтому ей все приходится показывать, вдалбливать каждый жест, каждый поворот тела. Необходимость такой неблагодарной работы стала его сильно раздражать. Наверное, сказывался возраст и общая усталость — последствия нервного напряжения, одолевающего в последнее время.

Он вспомнил, как легко было работать с Евгенией. Она хватала все на лету, понимала с полуслова. Так понимает умный породистый пес, чье природное назначение — повиноваться хозяину. Кабакову не приходилось растолковывать ей, как она должна встать, повернуть лицо, какой жест наиболее уместен в данной сцене, она все делала сама, по наитию, по интуиции, и ему приходилось лишь шлифовать природный алмаз ее таланта.

Перед глазами Кабакова неожиданно появился зыбкий образ, всплывший из памяти. В той пьесе, которая ни шатко ни валко прошла сегодня, в первом составе недавно играла Шиловская…

Он внезапно увидел ее фигуру, выхваченную из вязкой темноты белым светом рампы, фигуру, казавшуюся такой хрупкой, услышал глубокий трагический голос, проникавший в самое сердце. К нему умоляюще тянулись тонкие руки, и голос глухо звучал сдавленным от страданий шепотом:

— Пустите меня, я вещь, я пойду к своему хозяину… Я счастья искала и не нашла…

Кабаков резко тряхнул головой, чтобы прогнать назойливое видение. Что-то под вечер у него разыгралось воображение… Перед глазами стояло и не уходило ее лицо со страдальчески изломанными бровями. Потом перед мысленным взором Кабакова появилась серая фигура в мятом пиджаке, прозвучал хлопок, имитировавший пистолетный выстрел.

— Так не достанься же ты никому!

И оседающая фигура Евгении, как будто в замедленной съемке падающая на пол. Ее запрокинутое к рассветному небу, нарисованному на декорациях, залитое смертельной бледностью лицо, мучительная полуулыбка и тихий, выворачивающий душу шепот:

— Спасибо!..

Потом мягкий звук падающего тела, сдавленные стоны убийцы и…

И фигурка, распластанная на сцене, начинает двоиться, троиться, исчезать, подергиваясь туманной дымкой…

И все. Занавес…

Кабаков тряхнул головой: прочь, видение. Надо спешить домой. Ах да, портфель, плащ… Они в кабинете.

Он, сгорбившись, совсем по-старчески зашаркал по коридору. Его никто сейчас не видит, и поэтому нет необходимости притворяться крепеньким бодрячком. Он сейчас именно таков, каким часто ощущает себя в последнее время, когда остается один, — одинокий старик, у которого за плечами вся жизнь.

Он прошел мимо огромной фотографии, изображавшей сцену из «Севильского цирюльника». Сюзанна, лукавая, соблазнительная насмешница, лакомый кусочек, — Евгения Шиловская. Граф Альмавива, сластолюбивый вельможа, — он сам, Кабаков. Сюзанна отстраняется от графа, прикрывая лицо, чтобы спастись от поцелуя. А он тянется к ней губами, пудреный парик сбился набок, губы вытянуты в трубочку — смешная карикатура на влюбленного старика.

Опять эта Шиловская! Куда бы он ни пошел, куда бы ни повернул голову, на что бы ни упал его взгляд, какое бы воспоминание ни пришло ему на ум — везде она! То она смотрит на него с фотографий, лукаво улыбаясь уголком пухлых сочных губ, то ее фамилия лезет в глаза с театральных афиш, сразу выделяясь густым темным «Ш» и ядовитым окончанием «ская», то под руку ему попадется вещичка из тех, что она дарила ему, возвращаясь с гастролей и съемок, — гладкий сердолик, обкатанный волнами до солнечного блеска на плавных боках (она привезла его из Коктебеля в то лето, когда они впервые стали близки), перчатки, купленные в самом дорогом магазине Парижа, томик Ронсара на французском языке в изумительном переплете — настоящее произведение полиграфического искусства.

«Надо куда-нибудь уехать, встряхнуться, — решил Кабаков, гордым характерным жестом откидывая седой чуб. — Так я совсем сойду с ума от одиночества и воспоминаний. Я думаю о ней чаще, чем о своей умершей жене, хотя она значила для меня гораздо меньше, чем Вера. А ведь с Верой я прожил всю жизнь… Это, наверное, потому, что я виноват перед ней, страшно виноват… Но она простит меня, я знаю, она-то простит. Она простит, но ее уже не вернешь, не воскресишь…»

В здании театра стал медленно гаснуть свет. От служебного входа то и дело отъезжали машины — артисты и их поклонники спешили по домам. Кабаков рисковал вскоре остаться один в огромном пустом здании, где слух, обостренный темнотой и одиночеством, улавливал ночные таинственные шорохи, скрипы, вздохи.

Медленно переставляя ноги, Кабаков вышел в полуосвещенный коридор и подошел к двери своего кабинета. Она была полуоткрыта. В узкую щель между створкой двери и косяком просачивалась густая чернильная темнота. Кабакову стало жутко, ему показалось, что он слышит чье-то ровное тихое дыхание — кто-то находился за дверью.

Прислушиваясь, он остановился. Шелест машин по узкой улочке, приветливо светившейся огнями домов, и чей-то отдаленный смех, влетавший в форточку, немного ободрили его.

Решившись, он толкнул дверь, твердым шагом вошел в кабинет и ошеломленно замер. В тихом зеленоватом свете настольной лампы, за столом, прилежно наклонив голову к плечу, сидела знакомая фигурка с пышной копной волос. От ее полупрозрачной одежды поднималось розоватое колеблющееся свечение, на коленях лежал букет белых роз, печально клонивших раскрывшиеся лепестки.

Женщина Медленно повернула голову, которая, как тяжелый темный бутон, венчала длинный стебель шеи, и черные провалы огромных глаз вперились прямо в Кабакова.

Внезапно у него остановилось сердце, сбиваясь с привычного ритма. Дыхание замерло, лиловые губы хватали душный пыльный воздух, руки шарили в поисках опоры.

— Женечка, — беззвучно прошептал он, хватая руками воздух. — Женечка, ты вернулась… Ты жива…

Лиля Анцупова держала стакан с водой около губ бледного Кабакова и уговаривала его ласковым голосом:

— Выпейте, Анатолий Степанович, выпейте, вам сразу станет лучше.

Комната была залита ярким верхним светом. Кабаков полулежал на диванчике для посетителей, раскинув ноги, не веря своим глазам, смотрел на Лилю и что-то невнятно бормотал.

«Вот дура, — ругала себя Лиля, отпаивая хозяина водой. — Какая дура! Театральных эффектов захотелось! Нет, я явно перестаралась… Надо было хотя бы дать знать ему, что я приду. Он мог умереть у меня на руках от испуга… Черт, только бы не нажаловался про мои художества…»

Она заказала по телефону такси и нежно пролепетала:

— Я сама отвезу вас домой… Нет, нет, не возражайте. В вашем возрасте нельзя рисковать здоровьем!

Кабаков слабым голосом шептал, пригубливая воду:

— Вы…. Вы были так похожи, что я…

— Понимаю, понимаю… У вас есть что-нибудь от сердца? — перебила его Лиля.