Так или примерно так изложил свою точку зрения на звонок министра Костырев.

— Я лично извинюсь перед ним за причиненное ребятами беспокойство и постараюсь вести дело в рамках, предписанных законом, — спокойно сказал он, показывая, что готов закончить неприятный разговор. — Хотя и не думаю, что ребята мои действительно очень уж виноваты.

— Что там у тебя новенького? — постепенно успокаиваясь, спросил генерал Осташов.

— Работаем, — коротко ответил Костырев, не вдаваясь в подробности. Он понимал, что признание в промедлении повлечет за собой новый устный выговор.

— Второй месяц уже пошел, а вы все работаете, — снова повышая голос, проворчал Осташов. — Что ты себе думаешь, Михаил? Нас каждую неделю газетчики трясут, требуют опубликовать результаты. Что прикажешь им отвечать?

— Результаты будут, — лаконично ответил Костырев.

— Какие версии у тебя сейчас в работе? Какая основная? С ее мужем, этим бизнесменом, как его там…

— Барыбин, — подсказал Костырев. — Нет, он вряд ли замешан, слишком крупная фигура, чтобы действовать лично. Мы детально проработали этот вариант, но фактический материал во многом противоречит версии об участии Барыбина в убийстве. Скорее это дело рук Жмурова, бежавшего из заключения. Увидел пистолет и решил им завладеть. Соблазнился кольцом. В данный момент это основная наша версия.

— А зачем тебе тогда Кабаков? Да ты пойми, Михаил, известный артист, творческая личность, уважаемый человек, у него мотива нет, понимаешь? Зачем ему нужно было ее убивать? — убеждал его Осташов. — Оставь ты его в покое, займись лучше Барыбиным. Да и Жмурова вы тоже пока не поймали. Ну, ты меня понял?

— Понял, — коротко отозвался Костырев, но по его виду нельзя было сказать, действительно ли он решил следовать указаниям генерала. — Разрешите идти?

— Иди, — махнул рукой Осташов и вдогонку сказал: — Извиниться не забудь. И поаккуратней там…

Выйдя от генерала, Костырев решил лично встретиться с Кабаковым, чтобы выяснить степень вины своих сотрудников.

Кабаков открыл ему дверь в домашнем халате и шлепанцах. Сейчас он напоминал рядового пенсионера, который целыми днями забивает козла во дворе, и совершенно не был похож на известного, вхожего в министерские приемные артиста, одним звонком переполошившего стольких занятых людей.

— Я не могу с вами долго беседовать, мне запретил врач, — категорически отрезал он, как только увидел Костырева. — Я считаю, что милиция…

— Как ваше здоровье? — мягко перебил его Костырев, стараясь успокоить разволновавшегося артиста. — Я пришел принести вам наши извинения. Анцупова, конечно, не должна была беспокоить вас, но и вы поймите ее, молодая, неопытная… Я думаю, она сама приедет к вам, чтобы засвидетельствовать свое сожаление в связи с неприятным инцидентом.

— Нет, не надо, — резко оборвал его Кабаков. — Я не хочу ее видеть. — Все-таки он стал несколько успокаиваться. — Что ж на пороге стоять… Проходите в комнату…

Комната Кабакова представляла собой странную смесь артистической уборной и гостиной богатого замка. Здесь даже пахло как в музее — пыльным запахом лежалых древних вещей, давно не видевших солнечного света. Вдоль стен стояли шкафы, в которых пушистый слой пыли укутывал махровым покрывалом потрепанные книги, безделушки, статуэтки, привезенные с зарубежных гастролей. На ковре висела шашка, ножны были украшены затейливой вязью. С запахом пыли сплетался пронзительный тревожный аромат лекарств — на журнальном столике стояла целая аптечка. Среди разномастных таблеток Костырев выделил цепким взглядом знакомую упаковку пантропанола.

Усевшись в кресло, пахнущее мышами, Костырев вежливо прокашлялся и начал:

— Мне передали, кто-то приходил к вам, представившись нашим сотрудником. Расскажите подробнее, что произошло.

— Один из ваших молодцов ворвался ко мне, — повысил тон Кабаков, — размахивал руками, требовал, чтобы я признался в том, что убил Шиловскую! Безобразие! Он чуть не набросился на меня!

— Скажите, пожалуйста, этот человек был один из тех, с кем вы встречались во время проведения расследования?

— Я вообще его никогда не видел. Ворвался в мой дом, угрожал, требовал признания, даже, кажется, мог убить…

— Он показал свое служебное удостоверение?

— Нет… Но сказал, что занимается убийством Шиловской, и я не решился не впустить его.

— А как он выглядел, можете описать?

— Ну как… Такой высокий молодой человек, лет, наверное, около тридцати… Даже, я бы сказал, что очень высокий, во всяком случае, он, входя в комнату, сильно согнулся, чтобы не задеть головой о косяк. Такой странный…

— А почему он вам показался странным?

— Трудно сказать. Какой-то слишком возбужденный, что ли, взволнованный. И говорил так странно, дикции никакой. Он требовал, чтобы я признался в убийстве. Грозил, что выведет меня на чистую воду, спрашивал, зачем я ее убил. Я не делал этого, клянусь вам! Я не способен на убийство! Я могу поднять кинжал или выстрелить из пистолета на сцене, но не в жизни!.. Мне бы такое не пришло в голову! А если бы даже и пришло, то я не могу совершить ничего подобного, просто духу не хватит!

— Хорошо, хорошо, — мирно проговорил Костырев. — Вы только не волнуйтесь, вам нельзя волноваться…

— Да, я был у нее! — запальчиво продолжал Кабаков, не слыша ничего. — Но я не убивал ее. Она была уже мертва! Она лежала на полу в луже крови, совершенно неподвижная! Такая белая… Белая как мел…

— Почему вы не позвонили в милицию, не вызвали врача?

— Я боялся, что подумают на меня! Ведь я где-то читал, что подозрение падает всегда на того, кто находит тело…

Костырев пристально вглядывался в лицо старика. Судя по возбуждению и яростной жестикуляции, Кабаков говорил правду. Или играл человека, который говорит правду.

— К тому же убийца мог быть рядом… Входная дверь была открыта, значит, ее кто-то открыл… Хотя, впрочем, — спохватился Кабаков, — я сейчас начинаю припоминать… Вы знаете, она ведь предупредила, что дверь будет открыта. Значит, она ждала… Понимаете, мы договорились, что я приду к ней и она прочтет мне отрывки из своей книги. Дверь будет открытой, чтобы не дожидался, пока мне откроют, — домработница должна была куда-то уйти. Я очень ждал этого дня… И боялся его…

Костырев незаметно улыбнулся.

— Я считаю, что эту книгу нельзя публиковать, это очень опасная книга, — торопливо продолжал Кабаков. — Даже аморальная. Не могли бы вы повлиять на издательство? Вы не подумайте, что я боюсь, но…

Костырев все понимал.

— Итак, она ждала именно вас в то утро?

— Да, меня. Ее предложение о встрече выглядело как-то странно… Я удивился, когда она меня пригласила, и подумал, что она хочет полюбоваться моими страданиями, это было на нее похоже. Мне казалось, что она звала меня именно затем, чтобы наблюдать, какую боль причинит мне ее ехидная манера повествования. Позже, когда я увидел ее на полу, в луже крови, я испугался и… И подумал, что так будет лучше… Лучше, что ее нет, — с трудом выговорил Кабаков. — Тогда, я подумал, книга не выйдет и… Я шел к ней, надеялся, что она вспомнит все то, что связывало нас, и, может быть, согласится не позорить мои седины…