— С 1944 по 1946 год мне пришлось работать в качестве десятника в одном из лагерей Полярного Урала, — рассказывает Алексей Фомич, — о тех годах я по сей день вспоминаю с содроганием..

Сейчас пенсионеру за восемьдесят, но до сих пор по два-три раза в неделю его посещают страшные сны с ясными подробностями: будто времена изменились, и его, теперь в качестве заключенного, призвали «дорабатывать» — видения столь живые и реальные, насыщенные множеством страшных подробностей, что ночные кошмары, покидая его с рассветом, оставляют в душе старика чувство безысходной тоски, бессилия, не позволяющие не только сосредоточиться, а и спокойно работать на крохотном дачном участке, где пожилой человек любит проводить свое свободное время.

— После двухгодичной инвалидности, вызванной травмой, полученной в юности, и из-за чего меня, собственно, и не мобилизовали в действующую армию, по окончании строительного техникума, в 1944 году, — вспоминает Алексей Фомич, — обретя специальность техника-строителя и не найдя работы в родном городе, решил поступить в автотехническое училище. Комиссию прошел по всем параметрам но… с начала жизни меня постоянно преследуют непредвиденные обстоятельства: неожиданно был вызван в местное МВД, где и получил распределение на… Север. Отбирали нас для работы и не спрашивали согласия, мы шутили тогда — «добровольно-невольным способом»: «му-2 в оглоблях». Одним из документов, оставшихся с тех далеких времен, является моя трудовая книжка, первая запись в которой гласит: «Управление строительства железных рудников МВД СССР. 01.09.1944 г., должность… старший десятник…» Подобная вакансия аналогична нынешнему мастеру-строителю.

Алексей Фомич вспоминает об очень хорошем человеке, благодаря вмешательству которого стало возможным вырваться из гулаговского кошмара: это начальник строительства четырежды (!!) герой Соцтруда, генерал-полковник Михаил Михайлович Царевский.

Познакомился с генералом по воле случая: бригада, которой руководил молодой десятник, тянула дорогу к руднику через горы, но… на одном из участков, размеченного под дорогу, прямо посередине, шумела пушистой кроной гигантская сосна.

— В три или четыре обхвата! — восторгается Алексей Фомич. — Никак не меньше! Мои работяги даже загрустили, задумались, говорят: погоди, начальник, давай покурим и во время перекура полюбуемся напоследок таежной красавицей. Я не стал возражать, присел на пенек, закурил… Вдруг сообщают: на участок едет сам Царевский! Мы растерялись, едва успели повскакать, окурки побросали, вытянулись во фрунт, стоим, глазами лупаєм. Подъезжает «студик» — Михаил Михайлович не признавал легковых автомобилей, всегда по стройке на грузовиках мотался. Подходит, здоровается и, показав на сосну, спрашивает: что, мужики, жалко? Те отвечают: жалко, Михал Михалыч! Генерал папиросами нас угостил, закурил сам и отвечает: ладно, парни, не вправе мы красоту губить, давайте оставим… Мужики в ответ: как же эдак-то? Он говорит: сошлитесь на меня, скажите, Царевский не велел… Как с дорогой быть? Обогните красавицу с двух сторон и пускай себе растет… Уезжая, подозвал меня, поинтересовался «как служба, сынок», я подобрался весь, глазами генерала ем, говорю, жалоб нет, он тогда и попросил: пригляди за «крестницей», если что, звони! Увидев, как растерялся, успокоил: «Нам, старшим, жизнь несладкая досталась, если у вас, молодых, в душе тепла и красоты не останется — выходит, мы, старики, свои годы впустую потратили!» Сказал так и уехал… С тех пор, кто не проезжает, любуется: стоит она посреди дороги, громадина в четыре обхвата, и называют ее сосной Царевского…

Спустя год неумолимая судьба свела нас вновь: в лагере, где я работал, произошел случай, описываемый ниже и послуживший последней каплей, переполнившей чашу терпения, явившись основной причиной моего преждевременного перевода. Подав заявление с просьбой отпустить меня и выслушав контраргументы начальства, я… объявил голодовку! Вскоре получил вызов к самому… Михаилу Михайловичу и очень испугался, а когда в его кабинет входил — думал, кондрашка хватит, ей-богу, но… Генерал вспомнил нашу встречу и поинтересовался, как там красавица поживает… Михал Михалыч оказался чудесным психологом, и… за разговорами про погоду и быт, когда я немного отошел, он стал убеждать меня: не можем мы тебя отпустить, ты должен отработать четыре года. Пришлось признаться: не могу здесь больше! Почему? Потрясен произошедшем в лагере, да и вряд ли когда забуду! Не перебива-я, очень внимательно генерал выслушал и… предложил переместиться по должности, пообещал: скоро начинается крупная стройка в Подмосковье, если не против, возьму с собой. По рукам?

Конечно, я согласился и потом работал (вторая запись в трудовой: 05.07.1946 г.: «Перемещен техником по технике безопасности»; следующая: число неразборчиво, 09.1946 г.:

«Перемещен на должность техника-чертежника»). Позже, когда пришел срок, в моей трудовой появилась четвертая запись: «08.10.1947 г. «Откомандирован в ПР863 город Москва…» (подпись в трудовой книжке: зам. нач. отдела кадров, Упр. строительства железных рудников, МВД СССР, капитан Веселыгин и печать).

Дальше? Работал под Москвой, в местечке под названием Шарапова Охота, правда, люди назвали его по-другому: «Ошарашина Охота» — почему? Знающие утверждали: в лесах тех никто и никогда не слышал птичьего пения, словно птицы не жили там, не свивали гнезд и не выводили потомства. Предположу, по вине каких-либо секретных объектов, связанных с атомными исследованиями…

Распределившись, молодой специалист в течение четырех месяцев жил дома и… получал зарплату. Словно государство расплачивалось авансом за все те ужасы и душевные муки, которые предстояло пережить, а пока… Приходил в местное МВД, расписывался в ведомости напротив своей фамилии и получал деньги. В бухгалтерии объяснили: зарплата в счет заработанной, но не говорили, почему происходит задержка с отправкой к месту работы. Позже, когда Алексей Фомич стал работать, деньги высчитали до копеечки.

— Работать отправили лишь осенью, — вспоминает строитель, — 1 сентября 1944 года отбыли в столицу. Где, опять не знаю зачем, продержали на одном из армейских пересыльных пунктов около десяти дней и лишь потом… Причем с полным набором чертовой дюжины: 13 сентября, в 13 часов, в 13-м вагоне и на… 13-м месте поехали из Москвы на Север. Не помню только номера поезда: может быть, адекватный — 13-й? Замечу: на моей судьбе несчастливое число не сказалось, фатум благоволил, а иначе я бы не прожил свои годы и не разговаривал сейчас с вами… Возможно, спасла и моя способность обладания нехитрым, но чрезвычайно полезным и редким, как считаю, даром: слушать людей молча и не перебивать говорящих.

Во время первого года работы рассказчику выпало быть свидетелем одного из лагерных бунтов с… феноменальным финалом (!), но не будем нарушать ход описываемых событий.

— Выводы, считаю, делать пока преждевременно, — вздыхает Алексей Фомич, — постараюсь изложить давние события с подробностями, чтобы у людей не возникло напрасных сомнений… Работать мне пришлось в одном из лагерей на Полярном Урале с издевательским названием «Первомайка», где, собственно, и произошли неординарные события, свидетелем коих я стал и которые не забыты мной по сей день. В тех горных краях лагерь от лагеря отстоял почти в пределах видимости, и в каждом примерно по тысяче народу. Конечно, в больших, крупных лагерях было значительно больше людей — наш лагерь, как и многие другие, являлся смешанным, уголовники и «враги народа», сидевшие по 58-й статье, содержались вместе. Выживали здесь немногие: проходил месяц, второй, и в зоне становилось заметно меньше людей, пока не приходил новый состав с «пополнением» и лагерь не оживал. Уцелеть здесь представлялось возможным разве лишь чудом: преодолеть год «нулевки» («нулевка» — категория неработоспособных от голода и мук «доходяг». — Авт.). Когда «нулевщики» мылись в бане, на их истощенных телах выступали хвосты — копчики, и талия свободно обхватывалась двумя пальцами! Бедняги умирали от дистрофии, цинги, туберкулеза, правда, некоторые пытались спастись, варя искрошенную пайку в крутосоленой воде, в результате — опухание, морг и ствол старой шахты вместо могилы…