придется отыскать другой способ не дать проклятому англичанину сложить голову при пересечении Ворра во второй раз. Еще никто не осуществлял подобного; великий лес защищал себя, иссушая и истирая душу любого; любого, кроме, очевидно, одного Уильямса, проходившего в неуязвимости – даже словно набираясь от леса пользы. Сидрус не знал, как или почему проявилась эта уникальная способность, хотя догадывался, что не обошлось без ведьмовского отродья Настоящих Людей, применившего ради своего протеже кощунственную магию. Одно он знал точно: если англичанин вновь пройдет через лес, он один сумеет понять его баланс, его будущее, а возможно, и его прошлое. Ни одно существо со времен самого Адама не меняло цель и смысл Ворра; а теперь за таким человеком охотится варвар-наемник, которого эти дураки упустили из рук.

Сидрус уперся в невозможность задачи – он не мог зайти в лес и не было никого, кто бы предотвратил неминуемую катастрофу. Проще расправляться с Былыми, чем защищать на расстоянии этого странника. Близнецы не представили трудности, но Сидрус знал, что будут и другие, кто станет вынюхивать награду, привязанную к дезертирству Уильямса и совершенным им убийствам, что разожгли трут Имущественных войн.

Единственной надеждой теперь было то, что Цунгали сгинет в спутанной чаще или что его путь навек прервет одно из созданий в центре Ворра. Но Сидрус не верил в пустые надежды и снова взмолился, чтобы тропу охотника омрачила тень – что угодно, лишь бы у англичанина появился шанс завершить свою эволюцию.

* * *

Сеанс с зеркалом был менее пугающим, чем с колокольчиком. На протяжении всего времени ее тело оставалось спокойным, хотя лицо и пролистнуло колоритный словарь гримас. Спазмы невероятно сводили его, каждый раз возвращая к естественной красоте. Мейбридж был пленен; он никогда не видел ничего подобного. Прочие ежедневные демонстрации и встречи начали отягощать, и он чувствовал, как изнывает по новым часам с экзотическим созданием перед камерой. Он наслаждался этим уединением, где никто не знал его или того, чем он занимается; это несравнимо отличалось от невежественных орд, на которые он растрачивал столько драгоценных минут. Затаившись наедине с Жозефиной и своими изобретениями, он снова обретал счастье.

Зоопраксископ менялся до неузнаваемости. Скоро Мейбридж осознал, что ранние модели были не более чем неуклюжими игрушками для потехи зевак. Да, они продемонстрировали возможности проекции в ничего не подозревающий глаз разнообразного движения – всяческих механических иллюзий скачущих лошадей и бегущих фигурок, оживающих картин. Но новые машины охотились на совсем другого зверя – который входил в мозг напрямую, через вращающиеся зеркала и отмеренный направленный свет, что гнулся и выгибался в серии линз. Периферийное зрение было окольным путем вокруг изображения, вызывавшим у оптического нерва эрекцию.

Мейбридж неоднократно испытывал машину на себе и чувствовал, как тени проникают внутрь и пульсируют в разуме. Они искали слияния с какой-то частью мозга, и, пока они танцевали, высвобождалось необычайное. Каждый раз, отклоняя солнечный луч, или зажигая лампы, или меняя линзы, он подходил все ближе; каждый раз, помещая голову в машину и поворачивая латунные шестерни, он чувствовал, как в нем пытается сгуститься движение; каждый раз, когда глаза лизал ломаный свет, он чувствовал появление призраков.

После первого припадка – в одиночестве в их маленькой студии, – Мейбридж стал осторожнее. Он вывалился из машины, пока ноги боролись с судорогами. Он ничего не помнил, но, когда очнулся, лежал на полу, с рассеченной губой, кровоточащим носом и разорванной рубахой. Должно быть, выглядел он так же, как много лет назад его описывали в судебном зале те мерзавцы: потерянным, нездоровым и бешеным. Он никогда не сомневался, что его терзало не morbus comitialis[25], а какая-то другая, чуткая, высшая функция мозга, выказывавшая схожий эффект. И теперь он это доказал, отыскав способ провоцировать ее светом.

Выбравшись из студии на кухню, он, скорее всего, являл собой то еще зрелище; Жозефина, завидев его, издала беззвучный крик. Его длинную седеющую бороду и белую рубашку залила кровь, расплывшаяся от избыточной потливости. Он попытался заверить Жозефину, что все в порядке, что это всего лишь небольшой несчастный случай. Налил воды в раковину, чтобы умыться, и она вернулась к себе в комнату и заперлась. Запертые двери – это хорошо, думал он, споласкивая грудь. Вне дикой природы он предпочитал жить и работать за ними, конструировать инструменты и проводить эксперименты за их непогрешимой надежностью.

Он решил в дальнейшем соблюдать осторожность; ему не хотелось снова тревожить Жозефину. Он не мог рисковать тем, чтобы ее пытливость протянула пальцы к механике его деликатной оптики. Процедура протоколирования каждой вариации света, каждой конфигурации линз, затвора, всех эффектов, что они вызывали, была продолжительной и систематической. На столе в углу комнаты лежал большой тяжелый гроссбух, запертый на прочную защелку. Уже скоро он отправится со своими открытиями к Галлу, и ему не терпелось увидеть выражение доктора при встрече со столь значительным исследованием.

Но пока он не готов. Уже звали Америка и Стэнфорд. Два года в Англии пролетели как не было, и требовалось еще время, но выбирать не приходилось – приходилось как можно скорее возвращаться на свою приемную родину. Мейбридж как раз размышлял об этом, когда в дверь постучалась Жозефина. Он открыл и пригласил ее войти. Она направилась к креслу перед камерой, коснулась его и посмотрела на фотографа. Тот взглянул на часы.

– Да. У меня есть время для короткого сеанса.

Ей как будто нравились эти демонстрации нездоровья. Даже после самых жестоких деформаций она только лишь уставала и всегда была готова к продолжению. Этим он в ней восхищался. Она не показывала страха или сожалений, никогда не роптала и даже не пыталась найти для этого способа; как же она отличалась от склочной эгоистичной дуры, на которой он женился. Мейбридж получал удовольствие в ее безмолвном обществе, и на душе скребли кошки от необходимости уехать так скоро без определенной даты возврата. Он вздохнул и начал готовить выдержку, убирая мелочи с верстака и раскладывая по полкам. Сдвинул свою версию перифероскопа из дальнего угла полки, чтобы освободить место для коробки негативов. Он почувствовал, как она вздрогнула за спиной, и обернулся, удивившись ее реакции.

– Что случилось, Жозефина?

Она показала на его руки.

– Что, ты об этом? – спросил он, поднимая часовой нимб из стекла и металла.

Ее глаза расширились, и она продемонстрировала еще не виданное выражение: нечто среднее между сексуальным голодом и близорукостью, словно старалась притянуть этот предмет к себе; ему стало немного неловко. Жозефина подошла, протягивая руки. Он отдал