Они двинулись к двери, а Катя осталась на месте. «Значит, теперь я спасена, — почему-то сразу подумала она. — Убийца арестован. Мне больше ничего не грозит. А все это время он мог убить и меня… Скоро выяснится, зачем он сделал все остальное… Хотя объяснить это никак нельзя — тут Наташа права… Но ведь он больной. Совершенно больной. Значит, и объяснение будет ненормальное, сумасшедшее… Его расстреляют? Нет, если он болен, его засадят в психушку, а потом то ли смягчат ему срок, то ли он будет сидеть вечно… Надо увидеться со следователем. Надо все подробно узнать. Может, мне тоже предложат что-то опознать… Может, дадут поговорить с ним…» Но кто даст ей поговорить с учителем и о чем они будут говорить, Катя даже представить себе не могла. И она стояла здесь в одиночестве, глядя на потертый письменный стол Лены (стула перед ним не было), на закрытое окно, на фиалку в горшке, которую, наверное, никто в эти дни не поливал. Она стояла, пока ее не позвали.

Владимир Иванович Шахов представлял собой жалкое зрелище. Жалок он был и до ареста, но после стал просто карикатурен, и следователь отметил про себя это. Шахов был высокого роста, очень худой, но с резко обозначившимся, чуть выпяченным животом, словно он был на пятом месяце беременности. Его черные волосы, где прилизанные, а где взлохмаченные, отросли так, что совершенно закрыли шею и уши. Лицо? Кто-то назвал бы его симпатичным, кто-то — невероятно уродливым. Маленькие, часто моргающие глаза, длинный своеобразный нос, красивый рот мягкого рисунка. Подбородок нерешительный, голос очень тихий. Когда следователь услышал этот голос, он сразу понял, за что его назвали Шорохом. Он не говорил в голос, а как будто однообразно шелестел — почти не поднимая глаз. В это утро он был одет в синюю потертую шелковую рубашку с серебряными узорами — звезды и полумесяцы, да так часто, что в глазах рябило. Во всяком случае, у следователя. Он с неприязнью посмотрел на Шахова и тут же упрекнул себя за это — всегда пытался быть беспристрастным, хотя бы до той поры, пока не будет вынесен приговор. Чтобы скрыть свою гримасу, закурил и снова себя упрекнул — «слишком много курю». Его помощник, который вошел вместе с конвоем, уселся поодаль, у окна. Шахов беспомощно посмотрел на него потом на следователя. Тот выругался про себя: «Вот ублюдок!» — и приступил:

— Ваше имя?

— Владимир… — прошелестел Шахов.

— Я спрашиваю — ваше полное имя.

— Владимир Иванович Шахов.

— Год рождения?

Шахов замялся, и следователь это тоже отметил. «Кокетничает, что ли?! — поразился он про себя. — Он больше похож на голубого…» А Шахов обреченно ответил:

— Пятьдесят девятый. Восьмого июня…

«Близнецы», — почему-то подумал следователь. Когда ему называли дату рождения, он всегда почему-то думал о Зодиаке. Впрочем, никогда не руководствовался астрологическими прогнозами, хотя знал среди своих коллег и таких, которые без этих прогнозов просто не мыслили себе допроса. Он же считал это дурью, и все же… Он одернул себя: «Делать больше нечего?» И спросил:

— Где проживаете?

— Вы же там были, — тихо ответил Шахов. — С обыском. Сегодня утром.

Он как будто выдавливал из себя по слову. Шахов был еще настолько ошеломлен визитом милиции в пять часов утра, что как будто спал и видел кошмар. Во всяком случае, следователь мог сомневаться, отвечает ли он сейчас за свои слова. «Но не могу же я дать ему выспаться! — сказал себе следователь. — Выспимся потом…» Сам он тоже провел если не две бессонные ночи подряд, то, во всяком случае, полторы — нервы сдавали. Внешне это никак не проявлялось, но результатом была сильнейшая бессонница. «Мне потом надо будет отдохнуть, — подумал он. — Где-нибудь далеко-далеко…» И он вспомнил о Кате.

— И все же называйте все, о чем я вас спрашиваю, — спокойно пояснил он Шахову. — Таков порядок.

— Закон есть закон, — криво усмехнулся тот. — Проживаю улица Кисловодская, 18, квартира 42. Один. Мама там же прописана, но не живет.

— А где она живет?

— А вам не все равно? — неожиданно вспылил Шахов. — Маму-то оставьте в покое! Мама тут ни при чем!

— Я вас спросил: где проживает ваша мать? — Следователь говорил терпеливо и устало, не реагируя на выкрик Шахова.

Тот снова как-то съежился и вяло протянул:

— Она живет у своей сестры.

— Где именно?

— На Бауманской.

— Точнее!

Шахов поколебался и назвал адрес.

— Вы собираетесь ей сообщить о моем аресте? — спросил он в свою очередь. — Не надо… Она не переживет… У нее сердце больное.

— Почему же ваша мать живет у сестры, а не по месту прописки?

— Почему?

— Да, почему? Квартира у вас двухкомнатная, насколько я понял. Места хватает. Так почему же?

— Моя мать… Мы с ней никогда не были близкими людьми. Она всегда… Да почему я должен вам рассказывать про это?! — Шахов снова вспылил, еще сильнее, чем в первый раз. — Чего ради? Арестовали — так спрашивайте, а унижать себя я не позволю!

— Вас никто не унижает. Я вас просто спросил о причинах, по которым ваша мать проживает отдельно.

— Есть причины, есть! Ну так что?!

— Назовите их, и мы перейдем к другому вопросу.

Хотелось ли учителю перейти к другому вопросу — неизвестно, но он смирился так же быстро, как и возмутился, и сказал:

— Она меня не любит.

«Я рехнусь, — подумал следователь. — Вот так типчик. Любит — не любит… И глазки у него так и бегают». Он потушил сигарету и спросил:

— Как давно она переехала к сестре?

— Год назад.

— Именно год назад? А до этого отношения были нормальными, значит?

— До этого? До этого мы тоже ссорились… Ей не нравился мой образ жизни.

— Что именно?

— Что я не женат. Надеюсь, вы не станете меня спрашивать, почему я до сих пор холост?!

— Не стану, — успокоил его следователь. — Вы работаете учителем французского языка в 326-й школе?

— Да.

— Как долго?

— Всегда. Все время после института. Я мог бы найти другую работу, тоже с языком, но не хотел. Многие ушли, а я остался… Школа теперь не укомплектована учителями. Нет учителя русского языка и литературы. Это ужас. Уже полгода нет.

— Значит, вы остались на этом месте только из любви к школе?

— Можете считать, что так! — с вызовом произнес Шахов. — Можете даже смеяться надо мной! Кстати, это тоже было причиной того, что моя мать была мной недовольна. Она считала, что я напрасно гублю себя на таком окладе. Что я мог бы поискать что-то другое. Когда есть язык — работу найти в общем-то несложно… Но я не хотел. Понимаете — просто не хотел. Что — за это тоже сажают? Ответьте мне!

«Псих ненормальный! — подумал следователь. — Он еще тут проповедует!» Он заставил себя унять злость, тяжелой волной поднимающуюся против учителя, и спросил: