— Любовь — это поцелуй, — торжественно произнес Кадис, и его слова эхом отразились от стен. — Губы не умеют лгать... лгать... лгать... Фальшь сразу видна... видна... видна...

Мазарин позабыла обо всем и была почти счастлива. Словно в базилике она сказала "да" не Паскалю, а Кадису.

— Малышка, ты меня убила...

91

Пока Мазарин и Кадис занимались любовью, с порога зала Аллегории Супружества за ними наблюдала женщина в костюме герцогини шестнадцатого века.

Сомневаться не приходилось. Новобрачные решили сбежать от гостей, чтобы побыть наедине в укромном месте. Ее сын и сноха, Казанова и Золотая Вдова. Она сама выбирала им костюмы. Влюбленные ласкали друг друга, позабыв обо всем на свете.

Сара вздохнула. Сын унаследовал отцовский пыл. Вдруг застыдившись, что подглядывает, она решила поскорее убраться прочь.

Сара хотела тихонько развернуться и уйти, но в гулких стенах зала вдруг раздался знакомый усталый голос: "Любовь это поцелуй. Губы не умеют лгать..." Как здесь оказался ее муж? Или Джакомо Казанова, ласкавший Мазарин, на самом деле... Что здесь творится?

— Мама...

Сара обернулась. К ней приближался Паскаль. Он поднимался по лестнице, держа в руках маску. Еще один Казанова.

Она постаралась взять себя в руки: мальчик не должен видеть, как его отец занимается любовью с той, кого он только что назвал своей женой...

Неужели это происходило наяву? Те самые слова, что Кадис говорил ей в мае шестьдесят восьмого, в раннюю пору их любви... Неужели он и вправду повторил их своей снохе?

Милостивый боже... Что же это такое? Как это может быть? У нее нестерпимо шумело в ушах, земля уходила у нее из-под ног.

Сара Миллер не могла двинуться с места. Ей одновременно хотелось уйти и остаться. Броситься наутек или ворваться в зал и хлестать обоих по щекам, пока не отвалится рука.

Ее сын не должен знать. Он этого не переживет. Надо что-то делать, надо увести его отсюда.

В коридоре, отделявшем зал от лестницы, появилась дама в костюме Симонетты Веспуччи, знаменитой "Венеры" Боттичелли, со спутником, одетым герцогом Медичи. Заметив Паскаля, они бросились к нему с поздравлениями.

Сара не двигалась. С ее глаз будто упала пелена, и все, что творилось с Кадисом в последний год, внезапно получило единственно возможное объяснение. Все его странные поступки, раздражительность, тяга к виски, исчезновение, отказ от супружеской близости, холодность и тоска. А еще тот странный телефонный звонок. Настойчивость, с которой он убеждал всех отправиться в Марокко, и шутливые перебранки с Мазарин в самолете... Как давно они ее обманывают? ИХ обманывают?

И что теперь делать?

Боль казалась невыносимой. Не такой, как в молодости, когда она легко прощала мужу интрижки на стороне, потому что слишком сильно его любила и вдобавок боялась показаться несовременной. Теперь Сара чувствовала безбрежную тоску, чудовищную усталость от жизни. Пустая и ненужная, словно высохшее озеро, жалкое пугало, выставленное на посмешище. Ей хотелось убить их, выплеснуть кипевшую в сердце ярость, но еще больше хотелось просто сбежать. И позабыть об этой тягостной сцене. Ей было жаль Кадиса, жаль сына, жаль себя саму, жаль эту несчастную глупую девчонку. Она больше не хотела жить. Не хотела оставаться в этом лживом, несправедливом мире. Смотреть, как человек, которого она любила всю жизнь, превращается в жалкого слабака. В существо без чести и совести. В ничтожество. В негодяя. Сара никогда прежде не чувствовала ничего подобного. Ей казалось, словно под ногами у нее разверзлась бездна. И она падает, падает, падает...

Почему время Кадиса текло не так, как ее собственное? Почему? Почему? Почему?

Что она делает в этом бессмысленном мире?

Сара тихонько ушла, пока ни о чем не подозревающие любовники страстно целовались у окна. Паскаль шел ей навстречу. Он уже успел отделаться от назойливой парочки.

— Что-то Мазарин нигде не видно, — пожаловался Паскаль. — По-моему, она нездорова. За ужином почти ничего не съела.

Сара не ответила.

— Что-то не так?

— Я немного устала.

— А Кадис? Я его вообще здесь не видел.

Сара заставила себя солгать:

— Я тоже. Идем. — Она взяла сына под руку и, прилагая неимоверные усилия, чтобы скрыть смятение, повела его к лестнице. — Давай поищем Мазарин вместе. По-моему, она была внизу, в главном зале.

— Мама, я хочу, чтобы ты знала: я самый счастливый человек на земле!

92

В Париж вернулась осень, окрасив в цвет охры мостовые и парки. Уставшие за лето листья падали на плечи погруженных в свои мысли прохожих. Начинался новый годовой цикл, колесо времени катилось дальше. Весь мир кружился в вечном танце под монотонную мелодию. Улицы были те же, что и раньше, владельцы кафе сворачивали летние террасы и вносили изменения в сезонное меню. Студенты возвращались в аудитории, бродяги все так же бродяжничали, редкие радости не могли осилить бесконечную печаль.

Все было кончено.

День свадьбы стал для Мазарин началом черно-белой жизни и прощанием с великой любовью.

Кадис забрал с собой все цвета. Свидание в зале Аллегории Супружества было последним. Мазарин поняла это много позже, когда прошел почти месяц и воспоминания о расставании с художником превратились в наваждение. В ту ночь она стояла у окна, провожая глазами его тень. А он сидел в окутанной туманом гондоле, скользящей прочь по темной глади канала... Бесшумно, точно призрак.

Она вкусила жизни и смерти и, как предсказывал Кадис по дороге из пустыни, навсегда заблудилась между ними. Мелодия, звучавшая в душе Мазарин, затихла, и она не знала, как снова ее пробудить. Почему нельзя жить, как велит сердце? Почему разум не хочет дать ему шанс?

Больше они не встречались.

От Паскаля Мазарин знала, что ее учитель снова заперся в Ла-Рюш и никого не хочет видеть.

После возвращения из Венеции Сара выгнала мужа из дома на улице Помп. Спрятав боль, она ледяным тоном потребовала у Кадиса объяснений по поводу его поведения на свадьбе, а когда тот начал все отрицать, выставила изменника вон.

Кадис ушел молча. Ничего с собой не взял и не ответил ни на один из настойчивых вопросов жены. Холодный, отрешенный, замкнутый, он держался так, будто происходящее нисколько его не касалось.

Тяжелее всего для Сары оказалось то, что Кадис не стал оправдываться. Его высокомерие было решительно невыносимо. Приходилось признать, что все эти годы она была замужем за тщеславным эгоистом, не стоившим ее любви и верности.

Он мог бы, как раньше, сказать, что сожалеет, что сам не понимает, как это произошло, что его попутал бес. Что он запутался, что ему приходится вести двойную жизнь, что под маской знаменитого художника скрывается несчастный, слабый человек. Но Кадис не сказал ничего подобного. Не выказал ни раскаяния, ни сочувствия к ее боли. Его не волновало даже то, что его сын может обо всем узнать.