Я думаю о ней, а она осталась там, далеко, как богиня красоты, хранящая на челе грусть одиночества, в своей квартире, где на полках и столах стоят фигурки из белой трансильванской керамики, которые ей так нравятся, фарфоровые лебеди и балерины, которые, закружившись в вихре своего танца, давно застыли.

Как будто это видение из другой жизни, вижу ее сквозь темноту – как она проходит передо мной в халатике с вышивкой из эпонжа, садится у столика высотой с кушетку, на котором стоят ароматные салфетки, растворитель, лак для ногтей, спреи, вижу, как она сидит в окружении этого мира, в ореоле ароматов, в атмосфере эфира и лакрицы, я вижу ее движения, вижу, как она идет, ее каштановые волосы, которые падают, как занавесь, за ее плечи, распространяя запах кориандра.

Если бы я протянул руку, чтобы до нее дотронуться, чудо растаяло бы в ночи, так что я лишь гляжу на ее улыбку, ее глаза, веки с голубым макияжем, мягкие, как шелк.

Знаю, что этот образ приходит из другого мира, что его следы исчезнут, как орфическая или гиперборейская тайна, что лунные лучи, которые проникают в окно, растворят эти едва ощутимые очертания, и они пропадут, как исчезает на рассвете пар, поднявшийся над водой, где-нибудь в болотном крае.

Но я ее люблю и зову ее, потому что она была целым моим миром до того, как я попал сюда и стал призраком, который ничего не может сделать, кроме как вернуться в ночь, из которой появился. Я брожу по кораблю моей жизни, давно дрейфующем посреди океана, но пришло время подняться на все палубы, погасить все фонари, все воспоминания, очевидные доказательства времени, которое прошло, и вернуться в темноту. Дойдя до этого момента, моя судьба меня больше не заставляет комплексовать, в окне комнаты свет луны, в котором купается вся колония, приходит ко мне из ее безжизненного и непонятного мира, и я продолжаю мечтать о своей непрожитой жизни. Возможно, вот так медведи во время своей зимней спячки видят во сне летние леса, возможно, так на зазеленевшем листвой кладбище видят во сне умершие молодыми жизнь, которую им не довелось пройти. Столько тишины вокруг, что я слышу в ночи, как звенит в высоких тополях каждый листик, тронутый ветром. И засыпаю.

* * *

Жара невыносимая. В залах столовой мы едим, раздетые до пояса, и при взгляде поверх солдатских плеч у тебя появляется такое ощущение, что ты находишься в машинном зале парохода былых времен и пытаешься увидеть печи или хотя бы людей, бросающих в них уголь лопатами. Но их не видно. Воды на столах нет, на дне пластиковых ящиков, в которых находится хлеб, видны земля и песок.

По мере того, как работы в Доме понемногу идут вперед (хоть с трудом, но подвигаются), встречаешь все больше и больше перекрытых проходов, все больше запертых дверей, и иногда обходишь со взводом целые километры, потому что дорога, который ты пришел утром, оказывается заблокированной вечером; это означает, что в этой зоне работы приближаются к концу.

Спальных помещений стало не хватать, а других, лишних, у нас нет. Резервисты валят валом со всех сторон, их все больше и больше, и нам негде их размещать. Во 2-й Колонии дошло до того, что в одной спальне ставят по шестнадцать коек.

Проблема в том, что не хватает и военных кадров. Многие из нас умерли или были тяжело ранены или покалечены в результате несчастных случаев, другие были переведены на шахты или комбинаты. Хотят слухи, что численность военных в каждом взводе будет увеличена до ста пятидесяти.

Когда вечером я делаю обход спальных помещений, то вижу людей, скрюченных на своих маленьких койках, как моряки на подводных лодках; недостаток кислорода заставляет их зевать, потеть в головокружительной духоте, в испорченной атмо сфере витает тяжелый запах немытых тел и его ощущаешь почти материально.

На стенах полно пятен крови, следов охоты за комарами. У каждого резервиста есть для этой цели короткая палочка, на конце которой прибит гвоздем или прикреплен проволокой круглый кусок резинки величиной с ладонь. С помощью этого чудесного орудия комары, будучи пришмякнуты и раздавлены о стену или потолок, расплачиваются жизнью за ту кровь, которую они выпили.

Постельное белье не меняется, потому что армия… испытывает финансовые трудности, а «временно» даже не течет вода в этих жилых корпусах. К убожеству санузлов ты привыкаешь быстро и не придаешь этому значения. Ночью воздух так горяч и так удушлив, что изумляешься, как еще люди просыпаются по утрам.

Но нам не следует беспокоиться, потому что с нас инспекции глаз не сводят. И работают они с особой безукоризненностью. Созданы и контрольные комиссии. Одна такая комиссия проверяла три вечера подряд каски у солдат. У одного солдата из 4-го взвода, который совершенно лысый, украли каску, но его коллега, очень хороший маляр, нарисовал ему каску на голове. Два раза он успешно прошел осмотр комиссии. В третий раз, думая, что больше не будет проверок, он помыл голову. Какую ошибку совершил солдат! Потому что соответствующая комиссия пришла в тот вечер в третий раз и обнаружила, что у него нет защитной каски, а командир его взвода был посажен под арест на пять дней, и у него урезали пятнадцать процентов из зарплаты за текущий месяц.

У офицера уже было три штрафа, так что солдаты поговорили между собой, скинулись и помогли ему деньгами. Офицер – это старый капитан пехоты по имени Чобеску. У него пять детей и больная жена, и он никогда не кричал на солдат и не наказал ни одного. Он попросту неспособен на это.

Но зато после пятнадцати лет работы в народном хозяйстве он поддался страсти к спиртным напиткам, и солдаты от него без ума, его просто-напросто боготворят, а когда пришел приказ о его переводе в другой взвод, они восстали и отказались выходить на работу до тех пор, пока капитана не вернули на старое место. Они прячут его под ящиками на рабочих точках, когда приходят инспекции на отметки, или помещают его в середину взвода, когда идут на обед или на собрания, неся его по дороге с собой, как святые мощи. Потому что никого так не любит солдат, как того, кто схож с ними в смертных грехах, а пьянство – один из них.

Однажды с проверкой на плац прибыла секуритате, взвод был выстроен там, вместе с другими взводами, ротами и батальонами. Военных спросили, где капитан Чобеску, но они пожимали плечами в знак того, что не знают, лишь один, из середины строя, с защитной каской на голове, воскликнул равнодушно, скучным голосом: «Не знаем, где капитан Чобеску! Ищите его вы!»

Солдаты смотрели вперед с отрешенными лицами, начинался дождь, обеденное время прошло давно, и секуристы смущенно удалились, не давая себе отчета в том, что солдат, который ответил, и был капитан Чобеску собственной персоной, хорошо выпивший и стоявший посреди взвода, поддерживаемый со всех сторон своими военными. Так Чобеску вошел в легенду и продемонстрировал, что ты можешь восстать против идиотской системы, можешь бросить ей вызов и можешь победить ее, но с условием, что тебя больше ничто не волнует, и ты не так уж сильно дорожишь жизнью, которая мало чего стоит.

Не могу, наконец, не упомянуть и о проблеме туалетов. В полку нет такой проверки или инспекционной комиссии, которая манкировала бы проверкой состояния клозетов. Некоторые генералы сделали для себя культ из этой вспомогательной службы, которая является предметом обсуждения на собраниях или резкой критики в адрес несчастного командира взвода, найденного комиссией как не соблюдающего «чистоту в секторе». На тему туалетов ходит множество анекдотов, вызывающих дружный смех.