И все-таки на «Уранусе», в Доме Республики, нет туалетов. Есть лишь два импровизированных – один в корпусе В, другой в корпусе С, где постоянно стоят огромные, унизительные очереди, в которых нередко слышишь, как произносится самым естественным образом вопрос: «Здесь очередь посрать?»

В 1989 году, на «самой великой стройке в мире» сорок тысяч человек, которые работают здесь, не имеют туалета! Мощность нашей потрясающей оборонной индустрии и творческий гений наших инженеров не в состоянии приложить руку к этой проблеме. Наши генералы никогда не задавались вопросом, где справляют свою нужду десятки тысяч военных, которые работают здесь, так что бедные люди, привезенные отовсюду, облегчаются, где им приспичит, в бесчисленных залах и комнатах огромного лабиринта.

По этой причине смрад в некоторых местах просто-напросто удушающий. Старший лейтенант Георге, один хороший мой друг, сказал мне однажды, что не думает, будто есть на свете дворец более испоганенный, чем этот. Я ответил ему, что вижу в этом дурной знак, предзнаменование.

Что касается руководителей армии, фантазия поэта слишком слаба в сравнении с тем, что думают они в связи с этой проблемой. Некоторые генералы и полковники полагают, что если деятельность на стройке идет, как положено по распорядку дня, то у военных формируется рефлекс делать свои дела только в казарме.

Другие считают, что человек по-настоящему занятой игнорирует потребность справлять нужду. Многие оправдывают отсутствие туалетов необходимостью того, чтобы наше государство экономило на строительных материалах. И наконец, существует категория командиров, которые задают шутливый тон этой проблеме: «Да ладно, мы вычеркнем из меню фасоль! Ха-ха-ха!»

Напротив, большое внимание уделяется строевому шагу и «военной выправке». Когда я строю солдат, чтобы вести их на обед, я кричу:

– Внимание! Наденьте каски на голову! Затяните свои ремни! Приведите одежду в порядок! Небритым перейти в середину строя!

Снаружи ждет координационная группа, высшие офицеры, командир колонии, генерал Богдан, а также командиры частей. У всех в руках блокнотики с красной обложкой, в которые они готовы записать «подразделения, нарушающие устав». Солдаты маршируют молча, пыль, взбитая сорока тысячами ботинок (две дивизии), поднимается столбом, и приказы раздаются, как посвисты бича:

– Плотнее строй, солдат! Сохраняй равнение! Левой! Левой! Левой, правой, левой! Взво-о-од, для приветствия напра-а-… во!

Но взводу не до приветствия, он еле шевелит усталыми ногами. И проходим так постоянно, рота за ротой, грязные, оборванные, слабые, голодные. Карикатура на армию. Далеко, впереди колонны, слышится ритмичное бормотание, как хор рабов или нищих, и я понимаю, что войска «поют». Я поворачиваю голову к моим людям, небритым, худым, усталым от работы и в силу солидного возраста, в потертой одежде и рваных ботинках, и командую:

– Лопаты за спину! Совковые лопаты на плечо! Прицепите ведра к черенкам лопат! Кто с тачками, перейдите в середину! Взво-о-о-од, с песней впре-е-ед шагом марш!

И люди затягивают вполголоса, безучастными голосами:

Грязные ведра звенят на черенках лопат, отполированных от частого использования, тачки тарахтят, старики и больные кашляют, а другие напевают невпопад. Издевательство и кощунство. Я прохожу строевым шагом, отдавая честь, в своей рваной одежде. Войска приветствуют генерала. У меня перед глазами проходят годы моей офицерской службы, в течение которых я никогда не был счастлив хотя бы один день, долгие ночи, надежды, жестокие разочарования, угрозы и мое жалкое довольствие, составляющее четверть от зарплаты простого рабочего на стройке.

Воскрешаю в памяти случаи, которые произошли давно, переживаю заново моменты, о которых я думал, что забыл, вспоминаю резервистов Игнуцу Миленуца, Григоре Марина, Гафтоне Октавиана и Порумба Иона, которые накануне зимних праздников в прошлом году, когда в доме у нас было нечего есть и мои дети болели, появились на пороге моего дома с двумя сумками свинины, говядины и куриного мяса, поставили их передо мной и сказали: «Мы принесли вам еду». А я им: «Сейчас же заберите все обратно и исчезните с глаз долой!» А они, почесывая затылки и глядя друг на друга: «Но, товарищ лейтенант, мы это мясо вам продаем по хорошей цене. И если сможем, мы еще принесем, но вы ведь знаете, что и у нас это не льется как из рога изобилия. Берете или нет? Вы ведь не думаете, что мы это принесли вам бесплатно, как нищему! Если вы не хотите, не страшно, мы все равно это продадим. Кому-нибудь другому! Только смотрите, госпожа Кармен, ваша госпожа, и детки – что скажут?» И Григоре просительно: «Возьмите, господин лейтенант! Ведь это грех господний держать детей голодными! И грех, что они живут в таком сыром доме. Боже мой Исусе! У вас плесень на стенах! Господин лейтенант, у вас так дети заболеют! Мы придем и уберем отсюда эту сырость и все вам отштукатурим и покрасим». И я вскричал: «Кончай с этими глупостями, Миленуц!» А он: «Вот тебе и раз! Мы без устали штукатурим квартиры полковников и генералов. Вы не кричите, потому что мы все равно уберем у вас плесень из дома! Это плохо для детей». И они сдержали слово в конце концов. Я понятия не имел, когда они сделали это. Отец написал мне, что они не хотели брать никаких денег. До этого случая я был убежден, что спустился по всем возможным ступенькам, думал, что уже дошел до последней, что ниже уже никак нельзя, и вот я спустился еще ниже, до положения офицера, которому сочувствуют мои собственные солдаты и которому они помогают из жалости. Да здравствует армия Социалистической Румынии, которая заботится о наших жизнях, о наших карьерах! Да здравствует наше государство, которое по окончании наших карьер, заботится о наших пенсиях! Все восхищение нашими чудесными правилами, которые так красиво говорят о воинской чести и о гордости офицера! А офицер – это застывшая и святая икона, он ни в чем не нуждается. И если записано, что офицер получает увольнительную только на похороны родственников первой ступени, то нигде не уточняется, сколько он может находиться без довольствия, сколько может его семья голодать или сколько она может прожить только на одной картошке, поджаренной на соевом масле, из чего мы делаем вывод, что срок абсолютно не ограничен.

И чтобы офицер не позволил себе какое-нибудь нарушение порядка, министр с отеческой заботой издал еще один циркулярный указ: «Военный кадр, который будет замечен стоящим в очереди в городе в продовольственном магазине, будет уволен в запас». Нужны ли еще здесь объяснения?

И правило применялось. Как при министре Олтяну, так и при Миля. И на этом деле рушились карьеры. Вспоминаю лейтенанта Михтука из оперативного полка в Бухаресте на шоссе Олтеницы. Уйдя со взводом на стрельбы на полигон «Михай Храбрый», он покинул подразделение и отправился в деревню к молодой вдове, где провел всю ночь. Вернулся только на следующий день к обеду, после того, как закончились стрельбы. Это привело лейтенанта в Училище командиров рот в Фэгэраше, что было большим шагом вперед в его карьере. Шесть месяцев спустя он избил солдата, да так, что тот попал в больницу, и это побудило его начальников направить его на учебу в Училище командиров батальонов. Через несколько дней наш лейтенант напился в кабаке и подрался с милиционером на перекрестке. Прибыл патруль и отправил его в гарнизон, в разорванной форме и с подбитым глазом. Все сошло ему с рук и на этот раз. Его обсуждали на партийном собрании. И возможно, наш Михтук в конце концов образумился бы и стал порядочным офицером, но он имел неосторожность остановиться однажды у табачного киоска купить пачку сигарет «Снагов». Перед ним было еще несколько человек. Но за киоском стоял в засаде подполковник гарнизона; он застукал Михтука: указал в рапорте что «офицер был замечен стоявшим в очереди», и министр оправил его в запас.