себе самому, а тем, кто разнес «Чуму» в пух и прах двумя годами ранее. Тогда как понимать статью о «Чуме», опубликованную в той же самой газете Club менее года спустя? Идет ли речь, как иногда говорят, об отречении? Следует ли видеть в этом потребность последовать за другими и «ликвидировать» Камю? Конечно, как и сказано, в этот момент Барт оказывается ближе к Сартру, чем к Камю. Впрочем, статья о «Чуме» в 1955 году (роман опубликован в 1947-м) может быть актуальна только в связи с возвращением к полемике с Temps modernes. Следовательно, здесь можно увидеть повод. Но этот повод у Барта указывает на стремление понять позицию интеллектуала, а не нападать на книгу. Конечно, он упрекает Камю за отказ как от истории, так и от трагедии. Он считает, что его символизм устраняет из романа реальную борьбу и мешает передать «продуманное политическое содержание», которое одно могло бы бороться с бедами истории. Но он также признает в нем красоту и говорит о том, что эффект обобщения, создаваемый символом, делает текст еще более душераздирающим.

В действительности Барт спорит в этом тексте с самим собой: он видит величие в том, как Камю отходит в сторону, продолжая считать, что необходимы определенные формы ангажированности. Когда он переносит суждение о книге на суждение о человеке, мы понимаем, что Барт, в этот момент благодаря театру активно ратующий за необходимость участия интеллектуала в истории, утверждает свою позицию в противовес позиции Камю.

С «Чумы» для ее автора началась карьера одиночества; произведение, родившееся из сознания Истории, однако, не собирается искать в ней очевидность и предпочитает возвести ясность в мораль; тем же самым жестом автор, первый свидетель нашей нынешней Истории, в конце концов предпочел отказаться от компрометирующего участия в битве, но тем самым и от солидарности[536].

Довольно двусмысленная фраза. Да, выбор Барта ясен, он выбирает солидарность, но и позиция Камю находит понимание («отказаться от компрометирующего участия»), и его одиночество может показаться привлекательным. Таким образом, нельзя говорить об отречении. Барт пытается решить эстетическую проблему – на что сегодня способна литература, какой, следовательно, должна быть ее форма, – и вскоре найдет ответ на свои вопросы у Роб-Грийе, поняв, что Камю завел роман в теоретический тупик. Барт также пытается решить моральную проблему роли писателя и критика в обществе и его приверженности принципам марксизма. В этом плане позиция, избранная Камю, также не кажется ему удачной. Ему, однако, хватает такта послать свою статью Камю до публикации, и в том же номере газеты с согласия Барта выходит его ответ (датированный Камю 11 января 1955 года). Камю в письме от 13 января выражает ему свою признательность: «[Господин Карлье] сообщил мне о вашем согласии, и я хочу вас поблагодарить за вашу верность, которая, как я хорошо знаю по опыту, на дороге не валяется»[537].

Другие позиции, которые Барт занимает в 1955 году, имеют то же направление: утверждение своей интеллектуальной ангажированности, но с еще большей убедительностью. Камю ответил очень искусно, указав на «противоречия» в статье Барта. В эстетическом плане Камю не понимает, почему то, что было достоинством «Постороннего», подвергнуто критике в «Чуме», хотя в ней он произвел не что иное, как поворот в сторону коллективности и солидарности. По поводу символизма Камю отвечает, что не верит в реализм в искусстве. В политическом плане он с легкостью отмахивается от обвинений в антиисторизме и спрашивает Барта, во имя какой высшей морали тот отвергает вполне четко выраженную, по его мнению, мораль романа. В своем ответе на ответ Камю, который Club публикует в апрельском номере, Барт по просьбе Камю на этот раз более четко формулирует свои «решения», которые состоят в защите «буквальной литературы» (что напоминает о словах Сартра «писатель должен черное назвать черным, а белое белым»[538]) и как раз в буквальном выражении марксизма: «Вы просите меня сказать, чем я руководствуюсь, когда нахожу мораль „Чумы“ неудовлетворительной. Я не делаю из этого тайны – историческим материализмом: я считаю мораль объяснения более полной, чем мораль выражения»[539]. И он добавляет в свое оправдание аргумент, в действительности утверждающий его выбор как метод анализа, а не просто приверженность определенным идеям: «Я бы сказал об этом раньше, если бы не боялся показаться претенциозным, присваивая себе метод, который требует очень много от своих сторонников».

К этому эпизоду с поддержкой марксизма Барт добавляет еще один. В апреле того же года Жан Полан обрушивается в La Nouvelle NRF на «ежемесячные маленькие мифологии». Он цитирует четыре «мифологии» в качестве примера, комментируя их в своей рубрике, посвященной прессе, спрашивает себя, как Барт определяет миф («Но может быть, Барт однажды все-таки скажет нам, что же не является мифом?»[540]) и в конце концов поднимает вопрос, на который Барт счел себя обязанным ответить в Les Lettres novelles за июль-август 1955 года: «Может быть, господин Ролан Барт просто марксист. Что он на это скажет?» По этому поводу Барт повторяет, что марксизм – это прежде всего метод и что в этом смысле он считает его своим. Но делает он это в более язвительной форме, обвиняя Герена – Полана в маккартизме и выражая презрение к ярлыкам, слишком поспешным и упрощающим. Разве не желает институт литературы разложить писателей по полочкам, чтобы потом самому распоряжаться возвышенным и свободой? Пусть занимается этим в свое удовольствие, только это не заменяет эффективности чтения: «Так, мне достаточно прочесть La Nouvelle NRF, чтобы понять его в высшей степени реакционный характер; никакие заявления на сей счет мне не нужны»[541].

Третий случай показать себя полемистом марксистского толка предоставляется почти сразу после второго эпизода. Начало нового театрального сезона отмечено активным неприятием пьесы Сартра «Только правда (Некрасов)» почти всей театральной критикой, за исключением Морвана Лебека (который сейчас присоединяется к Барту, хотя осуждал его позицию по Камю несколькими месяцами ранее в Théâtre populaire) и Анри Маньяна в Combat. В пьесе почти открыто переносилось на сцену дело Кравченко, которое взволновало прессу несколько лет тому назад и приняло форму стычки коммунистов с антикоммунистами. Первые называли Кравченко проходимцем, вторые размахивали его книгой «Я выбрал свободу» в качестве свидетельства, как оружием против сталинизма. Глядя на это сегодня, понимаешь, что дело явно сыграло против коммунистов, но в 1955 году память о громком процессе, который Кравченко инициировал против Lettres françaises, была еще свежа и сомнение, если не осуждение, могло быть оправдано: книга «Я выбрал свободу» была частично написана