По-видимому, Ирина вообще одного от другого всех нас если и отличала, то смутно, никем не интересовалась и не спешила сочувствовать. В основе каждой связи лежала судьба дочки. В дочери была единственная цель и оправдание ее романов. Если она заводила нового партнера, то делала это для и ради Сашеньки: кто-то был нужен Ирине, чтобы помочь спасти девочку, избавить ее от загробных мук, или, как я, расследовать, кто, когда и почему убедил Дусю вымолить Сашенькину смерть. Под подозрение попадали разные люди, в числе их и отец Никодим, но, не зная наверняка. Ирина сходила с ума, по первому намеку была готова проклясть ни в чем не виновного человека.

На Сережу была серьезная ставка. С детства слыша про надежды, которые Дуся возлагала на сына, она решила, что ничего никуда не ушло, что было раньше, то и теперь. А коли так, Сережа знает или может узнать, действительно ли, как говорила Дуся, Сашенька сейчас в раю среди праведников или ей, Ирине, лгут – Господь не простил и никогда не простит ее дочери зла, которое она могла совершить.

Конечно, от союза, фундамент которого – смерть ребенка, трудно ждать нормы. Немудрено, что часто и я, и Сережа вели себя с Ириной непозволительно. Нам будто забыли сказать, что нельзя, пытаясь удержать женщину, делать из Бога то ли привязь, то ли сачок. И его, и меня мало оправдывает, что оба мы были зажаты между Ириной и Дусей, зажаты намертво, ведь Дуся, чем больше приносила зла, тем восторженнее почиталась.

Сережа долго искал, пытался найти необходимые Ирине слова. Уговаривал ее, что мать никакая не святая, хотя сорок лет назад и приняла постриг. Называл чушью, что она вымолила Сашеньке смерть, повторял и повторял, что Дуся, даже если бы захотела, не смогла бы этого сделать. Но, едва начав, утыкался в стену слёз. Потому что в смерти ребёнка не было ничего, кроме бреда и безумия.

Ирина забеременела с огромным трудом после множества неудачных попыток, приговора врачей, что своих детей у нее никогда не будет, потом семь месяцев, боясь пошевелиться, лежала на сохранении, родила настоящее чудо по красоте, ласковости, уму, и вот в один день у нее всё отнимают. Что бы кто ни говорил, но без того, что Дуся сказала на кладбище, смерть девочки выглядела еще чудовищнее. Смысл Дусиных слов был страшен, но он в них был, и Ирина отчаянно за него цеплялась.

Как далеко зашло дело, Сережа понял не сразу, а когда понял, вынужден был отступить. Сдавшись, он в конце концов занял то место, которое Ирина готова была за ним оставить. Стал рассказывать ей истории про монахов, священников, мирян, которые несомненно были близки к Богу, Им любимы и, следовательно, могли заступиться за Сашеньку. Многие из тех, кого Сережа знал с детства, в тридцатые годы погибли мученической смертью. По обстоятельствам времени они, конечно, не были канонизированы, но это были люди святой жизни, и у Сережи всякий раз получалось, что именно сейчас они молятся за Сашеньку. Не снизойти к их молитвам Господь не сможет. Права Дуся или не права, когда говорит, что, если бы Господь не прибрал девочку, из нее выросло исчадье ада, они ее спасут. Только Ирина не должна им мешать, хватит ей грешить, хватит блуда, измен.

Мне нетрудно представить, как она его слушала, как, сомкнув руки на коленях, то выпрямляла пальчики, складывая их домиком, то, наоборот, сцепляла замочком. Иногда плакала, почти так же горько и безнадежно, как когда сама рассказывала о смерти Сашеньки, иногда тяжело вздыхала, но, бывало, и радовалась, если видела, что сегодня благодаря человеку, о котором рассказывает Сережа, Сашеньке выйдет облегчение. Вняв мольбам святого, ее Господь приголубит, возьмет к Себе невинную душу.

Думать, что Сережа это делал, чтобы затащить Ирину в постель, подло. Он просто очень ее любил и очень хотел, чтобы ей жилось хоть чуть легче. Конечно, он и Бога просил, чтобы она наконец остановилась, перестала гулять, тем паче что по натуре Ирина не была блядью. Собственный постельный опыт прошел мимо нее, сменив не один десяток мужиков, она, в сущности, будто этого и не заметила.

На протяжении года, который они прожили вместе, свои истории про святых Сережа ей рассказывал почти каждый день. Она уже без них не могла, да и он привык; правда, перед уходом Ирины он вдруг с недоумением, даже испугом отметил, что смерть Сашеньки и ее спасение постепенно складываются почти что в новый Апокалипсис, во всеобщую картину гибели, воздаяния за грехи и последующего оправдания, прощения.

Я знаю, что Сережины рассказы со многим и многими Ирину примирили, но для него самого в смерти девочки ничего не смягчилось. Наверное, Сережино положение было еще тяжелее моего. Ведь дочь любимого им человека – я не слышал, чтобы кто-нибудь был ему ближе Ирины – отняла его собственная мать. Так что крест ему выпал нелегкий, и теперь, когда Сережи давно нет на свете, мне, вспоминая его жизнь на острове, легче понять, почему он не выдержал, чем то, как он всё это в себе носил.

В общем, я не шел к Дусе, тянул и тянул, пока через неделю посреди ночи не раздался звонок и я, накинув халат и открыв дверь, не увидел ее на пороге. Спросонья не зная, что делать, залебезил, хотя в коридоре не было ни стула, ни табурета, стал ее усаживать и устраивать. В свою очередь и Дуся, едва вошла на кухню, принялась мелко, по-старушечьи всхлипывать. Она была уверена, что Сережа покончил с собой, изготовилась это от меня услышать. Но я молчал, и было ясно, что ни за какие коврижки разговор не начну, дальше буду валять ваньку.

Может быть, от безнадежности она и не заплакала, наоборот, пошмыгав носом, вдруг решилась. Прямо мне в спину спросила: «Дима, скажи, пожалуйста, как умер Сережа, – и добавила: – Мне надо знать правду». Раньше, когда она, теребя, комкая край своего фартука, ждала, что я сам всё скажу, а я, повернувшись, кипятил воду, доставал из шкафчика печенье, сушки, клал всё это на тарелку; я не издевался, просто за много лет успел от нее отвыкнуть и теперь отчаянно боялся посмотреть Дусе в глаза.

К тому времени, когда она спросила о Сереже, я уже успокоился и вполне связно принялся объяснять, что его смерть – несчастный случай, вне всяких сомнений, несчастный случай. Сережа был в лодке, ловил рыбу сетью, запутался в ней и упал за борт. Она и дальше меня пытала, заходила с разных сторон, один и тот же вопрос могла задать и три, и пять раз, искала противоречий. К счастью, я прокалывался лишь по мелочи. Например, как-то вместо «сеть», сказал «сетка», но она ничего не заметила.

Идя ко мне, Дуся не сомневалась, что Сережа наложил на себя руки, однако теперь я видел, что она колеблется. В сущности, в ту ночь ей было важно знать, самоубийца он или нет, одно это, а остальное – как и с кем я его нашел, где схоронил, было обычной проверкой. Впрочем, и тут я устоял. Долго, с подробностями рассказывал, как пять дней безо всякого просвета искал Сережу. Сначала с Алешей, потом, когда Алеша уехал, с Акимычем. Первые дни без плана и без особого толка мы просто ходили туда-сюда по острову, потом разбили его на квадраты, пронумеровали их и, тыкая в снег палкой, по порядку обследовали каждый. Знали, что Сережа не такой человек, чтобы уехать, никого не предупредив, даже не оставив в землянке записки, и всё равно надеялись, молились о его отъезде, будто о чуде.