Ну и вдобавок мы, включая даже людей моего положения (депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС, человек, привлекавшийся к выполнению заданий руководства), об очень многих вещах, относящихся как к внутренним делам, так и к внешним, просто не знали (подозреваю, что и люди куда более высокого положения). Так, например, я не знал истинного состояния дел ни с военным бюджетом, ни с ядерными вооружениями, ни с соотношением сил в мире или в Европе. Ни на одно заседание высшего руководства, где обсуждались такого рода вопросы, ни меня, ни других специалистов-политологов не приглашали. В секрете держались и наши позиции на переговорах по разоружению, хотя нам поручали их защищать и на встречах с парламентариями, и в публичных выступлениях. Так что приходилось полагаться преимущественно на западную печать, к которой мы были приучены относиться с недоверием, но которая, увы, как потом мы убедились, часто оказывалась права.

Так что помимо ошибок и неспособности достаточно быстро вырваться за рамки стереотипов в представлениях и даже в языке была и элементарная неосведомленность, сбивающая с толку, делающая бессильным даже самого проницательного исследователя. И просто смешно, когда сейчас меня и многих моих коллег упрекают: почему вы раньше писали о том, что есть, скажем, в Европе равновесие, а сейчас возмущаетесь тем, что у СССР намного больше оружия, чем у Запада? Когда вы, мол, говорили правду? А я хотел бы ответить на это: «А когда нам говорили правду? И говорят ли ее сейчас?»

Хотя одно должен еще раз сказать со всей решительностью и категоричностью: вредных, способных нанести ущерб стране советов я не давал и в самые тяжкие времена. И к настроениям начальства, внося предложения и рекомендации, не прислушивался, выводы под них не подгонял.

Не очень легко назвать высшие точки, моменты торжества прогресса в послесталинской истории нашего общества. Были периоды экономического подъема и успехов, к сожалению недолгие, но с ними не всегда совпадали циклы политического и духовного подъема. И наоборот – на моменты политического подъема не всегда приходились синхронно пики в развитии экономики.

Но вот период заметного упадка во всех этих областях вместе назвать можно. Это была вторая половина семидесятых – начало восьмидесятых годов.

Начну с экономики. К началу этого периода уже исчерпала себя робкая экономическая реформа, стартовавшая десятью годами раньше. Несмотря на непоследовательность, она все же дала неплохие результаты. Но в том виде, в котором реформа была начата, она долго существовать не могла – ее надо было развивать, двигать дальше. Этого не произошло. Мало того, реформу усиленно компрометировали консерваторы, используя и такой нечистоплотный прием, как ревнивое отношение Брежнева к Косыгину (а последний ассоциировался с реформой).

Перелом к худшему в динамике развития экономики поддается даже точной датировке. Восьмая пятилетка была успешной. С девятой начался упадок. Рубеж – 1972 год.

Было ли это неожиданностью?

В общем, нет. Ни для специалистов, ни даже для части руководства. Дискуссии по проблемам экономики шли, как уже отмечалось, с начала шестидесятых годов. Из них родилась реформа. Несмотря на успех восьмой пятилетки, на XXIV съезде был поставлен целый ряд принципиальных вопросов экономического характера (в частности, о необходимости перехода к интенсивным факторам роста, повышения роли экономических рычагов, о неотложных задачах улучшения управления хозяйством и т. д.), а вскоре после съезда, как я уже говорил, началась подготовка пленума о научно-технической революции, который, если бы его не испугались провести, может быть, сыграл заметную роль в развитии нашей экономики.

Этот пленум, так же как и реформа 1965 года, был еще одной из предоставленных нам историей возможностей начать серьезные радикальные преобразования в относительно нормальной, даже благополучной ситуации, так сказать «с позиции силы». Но они использованы не были. Я не берусь судить, было это неизбежным или нет, – может быть, и было, может быть, правы те, кто считает, что на действительно радикальные перемены нас могут вынудить лишь острый кризис, очень большие трудности. Но это, конечно, всегда и более болезненный, трудный, а в чем-то и опасный путь.

Как бы то ни было, радикальная экономическая реформа была оттянута на более поздний период, когда ее предстояло проводить уже с «позиции слабости», под высоким давлением нарастающих проблем. Что, естественно, оставляло меньше времени и для поиска стратегии, и для убеждения сомневающихся.

И здесь вполне уместен второй вопрос: почему были упущены эти возможности и ценное время, почему мы так непростительно затянули с наведением порядка в своем экономическом доме?

Главная причина (когда началась перестройка, это высветилось с особой ясностью) состояла в том, что к радикальным переменам не было готово руководство, как, впрочем, и значительная часть народа.

Если говорить о руководстве – я включаю сюда не только самый «верх», но весь эшелон центрального управления хозяйством, – то дело прежде всего в том, что административно-командная система породила и свой склад экономического и управленческого мышления, и свой тип хозяйственного руководителя. И поскольку речь на деле шла (хотя тогда это мало кто ясно понимал) о необходимости отказаться от всей родившейся и развившейся из военного коммунизма модели экономики, построить новую модель, включавшую компоненты (рынок или отказ от отождествления всенародной общественной собственности с государственной, легализацию множественности форм собственности и т. д.), которые долгое время воспринимались как чуждые социализму, как сугубо капиталистические, это оказалось крайне сложным, даже болезненным процессом. У таких перемен нашлось много убежденных противников либо людей, просто не понимающих, как можно перечеркнуть многое из старого опыта и начать действовать по-новому. Даже очевидные недостатки, пороки старой модели не могли их переделать – во всяком случае, очень многих из них.

Что касается более широких кругов общественности, то здесь – и это тоже красноречиво подтвердил опыт перестройки – большую негативную роль играли идеологические предубеждения и барьеры. Общественное сознание, собственно, «отрыгнуло», вернуло реформаторам, точнее, тем, кто активно разглагольствовал о необходимости реформ, все то, чем его многие десятилетия кормила наша же пропаганда: примитивные, а подчас извращенные представления о социализме и капитализме, о собственности и социальной справедливости. И поэтому долгое время идеи, выдвигавшиеся более смелыми и решительными экономистами, просто не находили поддержки у общественности, часто ею не понимались, а кроме того, негативную роль играли уравнительские традиции и представления, выстраданная долголетними испытаниями готовность к более чем скромной жизни.

Но то и другое, так сказать, величины постоянные. Подобный настрой и наверху, и внизу родился давно. Но почему, могут спросить, в годы, когда начали выявляться недостатки, даже пороки существующих экономических механизмов, всей модели народного хозяйства, эти подходы, взгляды, настроения не начали своевременно меняться?