Мне кажется, во-первых, потому, что подлинной картины экономики не видели, не знали до конца не только общественность, но и руководство. Тоталитарные традиции, помешательство на пропаганде успехов, неуемное желание говорить начальству приятное жестоко мстили.

Конечно, руководству говорилось больше, чем широкой публике. Но даже при желании сказать ему правду это было трудно сделать. И не только потому, что искажение данных начиналось на самом низу – с приписок на рабочем месте, а тем более на предприятии или в совхозе и колхозе. Сама статистика, схема собираемых ею данных, отбор показателей, не говоря уж об анализе, были подстроены под тогдашнюю систему, всю тогдашнюю модель хозяйствования. Не хочу упрощать, сводить дело к тому, что статистика подстраивалась под главную потребность управляющих рапортовать об успехах. Дело еще и в том, что она охватывала лишь количественные показатели, не учитывая в должной мере качества, потерь, издержек, не исключала двойного счета и т. д. Самое интересное, что в руководстве многие об этом знали или, во всяком случае, догадывались. Но настойчивости, чтобы докопаться до правды, не проявляли. Ощущали, что-то идет не так, происходят серьезные сбои, но все же были постоянно настроены на другую волну, жили в мире условных представлений и прочих условностей. Разве, например, сто процентов плана – не одна из них? Цифра эта ведь ни о чем не говорит, в том числе ни о том, мало это или много с точки зрения потребностей общества, так же как и ни о том, какой ценой эти сто процентов получили.

И потому ощущения драматизма, нараставшей остроты ситуации у руководства не было. Я и мои коллеги, много лет участвовавшие в подготовке ставших тогда традиционными пленумов ЦК по плану и бюджету на очередной год, видели это по документам, которые к нам поступали, а также по характеру дискуссий о плане на политбюро.

Там редко поднимались самые важные, коренные вопросы хозяйствования. В основном речь шла о довольно мелких межведомственных претензиях и, главное, о платежном балансе, то есть о том, чтобы денежным доходам соответствовал план товарооборота. И если здесь что-то не сходилось на 8 – 10, даже на 5 миллиардов, то это было самой большой, поистине трагической проблемой для Н.К. Байбакова (тогдашнего председателя Госплана СССР, умного человека, хотя скорее инженера, нежели экономиста), А.Н. Косыгина, а затем Н.А. Тихонова, так же как и самого Л.И. Брежнева. Вот тогда из года в год и рождались предложения о чрезвычайных мерах, в том числе о повышении цен на какие-то виды товаров, чтобы «сбалансировать» план и бюджет. И мало кого волновало, что из года в год десятки, если не сотни миллиардов пускались на ветер, на «стройки века», замораживались из-за «долгостроя», тратились на выпуск ненужной продукции, не говорю уж о державшихся за семью замками (тоже во всем объеме неведомых даже начальству) военных расходах.

Другой причиной, по которой до поры до времени ни руководство, ни общественность не отдавали себе отчета в масштабах и близости надвигавшихся экономических бед, было то, что увеличивавшиеся в размерах дыры в народном хозяйстве затыкали за счет варварского расхищения огромных, но не беспредельных природных богатств страны, экономии на охране окружающей среды и социальных расходах.

Наиболее яркий пример – экспорт нефти (а потом и газа). Особенно после войны на Ближнем Востоке осенью 1973 года, образования Международного картеля экспортирующих нефть стран (ОПЕК) и резкого повышения цен на нефть.

После 1973 года многие развитые страны, включая и США, переживали трудности в связи с высокими ценами на нефть, а в отдельные моменты – с ее физической нехваткой, перебоями в снабжении. И само название картеля ОПЕК, ограничивавшего добычу нефти и вздувавшего цены, стало на Западе чем-то вроде пугала. Но много лет спустя, вспоминая об этих событиях и анализируя их, я неизменно приходил к выводу: главной жертвой ОПЕК стал Советский Союз.

Тем более что период высоких цен на нефть совпал с освоением великого, скорее всего, неповторимого клада, подаренного нам природой и геологами, – тюменской нефти и газа. И тогда началось безудержное наращивание экспорта энергоносителей. В нем виделось спасение от всех бед. Так ли уж надо развивать свою науку и технику, если можно заказывать за рубежом целые заводы «под ключ»? Так ли уж надо радикально и быстро решать продовольственную проблему, если десятки миллионов тонн зерна, а вслед за ним и немалые количества мяса, масла, других продуктов так легко купить в Америке, Канаде, странах Западной Европы?

Так ли уж надо быстро вытаскивать из ужасающей отсталости свою строительную промышленность, если для сооружения или реконструкции важных объектов можно пригласить финских, югославских или шведских строителей? А наиболее дефицитные материалы и сантехнику импортировать из Западной Германии, обои и мебель – из других западных стран?

Хотел бы быть правильно понятым: я отнюдь не разделяю позиции тех, кто вообще, так сказать, принципиально против экспорта нефти или других ценных, невозобновимых природных ресурсов. Надо быть реалистами. Конечно, лучше экспортировать видеомагнитофоны, авиалайнеры, на худой конец, автомашины и приборы, не нефть. Но если у тебя нет конкурентоспособных наукоемких товаров, даже продукции обрабатывающей промышленности – деваться некуда.

Но при этом, во-первых, нельзя дать убаюкать себя временным благополучием, надо помнить, что до бесконечности крупномасштабный экспорт природного сырья продолжаться не может. Рассматривать эту возможность заработать конвертируемую валюту следует как передышку, которую надо использовать для приведения в порядок своего народного хозяйства, включая устранение хронических дефицитов (например, зерна и продовольствия, равно как обычного, ординарного промышленного оборудования), которые покрываются при помощи импорта, а также развитие экспортных отраслей в своей собственной обрабатывающей промышленности. Но этого сделано не было. Мне кажется, точка зрения, что именно из-за свалившегося в наши руки нефтяного богатства мы заморозили попытки продвигать реформы в экономике, имеет под собой основания.

И, во-вторых, сам этот бесценный клад надо было осваивать без лихорадочной спешки, основательно все продумав. Чтобы миллиарды кубометров попутного газа – этого ценнейшего сырья – не сгорали в факелах, только отравляя атмосферу. Чтобы с толком осваивались регион, его инфраструктура, нормально жили люди, одновременно с ростом добычи нефти создавались мощности такой ее переработки, которая приносила бы максимальный экономический эффект. Чтобы нефте-, газо– и продуктопроводы строились основательно и безопасно и тоже с максимальным экономическим эффектом. Чтобы и самим вести политику, с таким успехом проводившуюся после 1973 года на Западе, – политику радикального энергосбережения. Мы в этом плане оказались, наверное, самой отсталой страной в мире. Страной, занимающей первое место в мире по добыче нефти, но из-за нехватки горючего ежегодно переживающей серьезные сбои в авиационных перевозках, испытывающей дефицит бензина для своего весьма скромного автомобильного парка и, ко всему прочему, теряющей из-за нехватки горючего для тракторов и грузовых машин значительную часть столь необходимого урожая зерна, что заставляет продавать за рубеж еще больше нефти, чтобы его импортировать. Только один факт, говорящий о скрытых здесь резервах. По подсчетам японской исследовательской организации «Тораи», если бы советская металлургия работала по той же технологии, что и японская (кстати, построенная в значительной мере по советским лицензиям и патентам), экономия энергии была бы примерно равна выработке всей атомной энергии Советского Союза. Об этом мы докладывали руководству, я в том числе, но Министерство металлургии умело «замотало» проблему. И не в годы застоя, а уже в 1988 году.