Романов с силой толкнул кресло дочери по пандусу вниз – прочь от горящего дома. Кресло покатилось, покатилось… Несколько искр упало на одежду девочки и на ее волосы, но то, что она была мокрой – наверное, специально облита водой, – спасло ее.

Мещерский бросился к ней, Катя тоже. Мещерский схватил инвалидное кресло за поручни и бегом покатил его прочь от дома, как можно дальше.

А Катя…

Она застыла на месте. Потому что видела, как Владимир Миронов вздернул вверх свой пистолет, прицелился и…

– Знаешь, что с тобой в тюрьме будет? Знаешь, что они сделают с тобой в тюрьме?

– В курсе.

– А сгореть заживо еще хуже. Куда мне стрелять – в сердце или в лоб?

– Куда хочешь. – Романов стоял перед ним – открытый выстрелу.

Миронов нажал на курок, но в это время Катя с криком ударила его плечом – в плечо, стараясь выбить, помешать…

– Не смей! Не стреляй в него!

ВЫСТРЕЛ!

Пуля пробила насквозь Романову правое плечо. Фонтан крови!

Он зажал рану левой рукой, а затем повернулся и шагнул в свой дом, горящий, словно погребальный костер.

Пожарная машина остановилась у ворот – из нее сыпались пожарные, разворачивали шланги.

– Он сгорит! – кричала Катя. – Он там, в доме! Он сгорит там! Спасите его!

Пожарные побежали к горящему дому через участок, но Миронов, который был ближе всех, опередил их.

Катя не успела его удержать. Не успела даже что-то сказать ему – он обернулся – его взгляд…

Кате он потом снился по ночам…

В некоторых поступках нет логики… возможно, нет и смысла… Но они запоминаются на всю жизнь тем, кто видел, кто был свидетелем этого. Потому что милосердие и человечность… и осознанный выбор… они, как зеленые ростки мертвых деревьев, прорастают даже сквозь погребальный пепел…

Миронов бросился в дом вслед за Романовым. И Катя увидела их там, в дыму, в ревущем огне за стеклянными дверями. Романов уже задыхался от дыма, он упал на колени, а Миронов подхватил его, поднял и… взвалил себе на плечо, чтобы вынести наружу.

Грохот. Звон стекол. Треск.

Газ взорвался в объятом пламенем доме.

И от взрыва рухнула крыша…

Погребая их там обоих.

Навсегда.

Кате все казалось, что они не договорили с ним…

Что она не дослушала его…

В чем-то самом главном, в том, что не касалось этого дела.

И одновременно было сермяжной правдой всех этих событий.

Что Володя Миронов, как и Сергей Мещерский и Бенни Фитцрой – те, из тридцать второго года – ушел слишком рано…

Когда казалось, что все еще впереди.

И столько времени в запасе…

И какую церемонию провести вновь, каких духов призвать, чтобы обернуть это самое время вспять? Чтобы они, погибшие, и сами терзались, горевали от того, что назначенное судьбой не случилось. Потому что был сделан самый главный жизненный выбор. Добровольно.

Или о выборе, о нашем пути нельзя горевать? А надо принимать его как данность?

Не все ведь способны на жертву. Не все, только избранные. И духи принимают это как данность. Это как алмаз в их железной короне, запачканной жертвенной кровью…

Катя в память о Володе Миронове занималась судьбой девочки Даши – дочери того, другого, о котором она, может, и не горевала, но…

Слезы лились из ее глаз всякий раз, когда она думала о том, как они остались там, в огне, вместе.

И погребальный пепел было уже не разделить…

Катя провела с больной девочкой несколько дней в центре социальной защиты. Сергей Мещерский помогал ей и Жене Хохловской, оформлявшей документы на опекунство. Хохловская словно состарилась в одночасье. Когда она забирала Дашу из центра, вместе с ней рядом был Феликс. Его выпустили из больницы, зазалатав все раны. И сняли все обвинения.

Но Катя не хотела с ним разговаривать.

Дело о хищении из моргов частей тел покойных в Следственном комитете шло своим чередом. Там предстояло еще много работы.

А Сергей Мещерский все говорил, что только время лечит. Что это единственный наш доктор на все времена, исцеляющий то, что другим неподвластно.

Но так ли это?

С этим самым «временем», как и раньше, у Кати были свои проблемы. И в этот раз время представлялось ей толстым стеклом некой тайной витрины, за которой, если постараться, можно было разглядеть…

Да, успеть разглядеть это…

Пока по стеклу снова не поползла трещина, разделяя, отсекая, перечеркивая…

Но пока все еще представлялось единым целым. Происходящим одновременно – только в разных временных плоскостях. Словно некие границы и правда сдвинулись. И несоединимое вдруг соединилось.

На могиле Афии, заваленной венками, ее верная подруга Полина Журавлева поставила свою любимую фотографию – Афии на снимке было восемнадцать. Они только окончили школу. И Полина часто возвращалась в тот далекий день их общей юности в своих воспоминаниях.

А когда она выпрямилась, то увидела идущего по алее Николо-Архангельского кладбища Глеба Прохорова. Он нес букет роз. Четное число.

Подошел к могиле Афии.

Молча встал рядом с Полиной.

И та впервые ничего ему не сказала, не стала кричать, что он «расист и фашист».

В зале выставки «Искусство и магия» в Музее Востока Серафима Крыжовникова тайно радовалась тому, что сегодня наконец снова понедельник. И нет этих пошлых зевак, музей закрыт для посторонних. Для непосвященных. И она здесь одна. Совершенно одна… С ним…

Чье имя она, в общем-то, так и не узнала. Пока.

Но чей темный деревянный лик она поклялась хранить как зеницу ока, пока смерть не разлучит их.

Но что есть смерть, а?

Что такое есть смерть, мой Господин?

Серафима положила ладони на витрину, откуда он смотрел на нее своими белыми всевидящими очами.

И поблагодарила его.

Из семи покрывал осталось только одно – седьмое. И она пока не находила мужества в своем женском сердце, чтобы приоткрыть и его.

И внезапно она увидела в зале Ахилла Кофи Ассанте – того самого, что прежде встречала с Афией. Он вошел в сопровождении дипломатов нигерийского посольства и директора Музея Востока.

– Наших африканских коллег интересует знаменитый артефакт Черная голова, – объявил директор музея.

Ахилл и дипломаты подошли к витрине, а директор отвел Серафиму в сторону.