– Да куда серьезнее. Однако людишки сыщутся, да я и сам не промах. Давай, Дмитрий, еще по одной, да и на боковую. Чать устал с дороги.

* * *

Хлеба уродились знатные, колос долу гнет. Опоздай, и осыпаться начнет. Всеми деревнями убирать выходили: мужики косами-литовками вымахивали, бабы серпами жали, в снопы вязали и в суслоны ставили, чтоб колос дозревал.

Оружничий в вотчине своей побывал, один раз литовкой помахал, как князь в Тверь вызвал. День к вечеру клонился, и Гавря решил выехать поутру.

Заночевал на сеновале. Не успел его сон сморить, как услышал, кто-то по лестнице поднимается. Пригляделся, Варька, дочь хозяйская.

– Убирайся, Варька, – прикрикнул Гавря и сам удивился, отчего голос хриплый сделался.

А Варька смеется, навалилась на него, шепчет:

– Уйду, когда молодятинки отведаю.

Скатился оружничий с сеновала, коня оседлал и в ночь в Тверь подался.

* * *

Удивительно, но до последнего разговора с матерью, вдовствующей княгиней, Василий о сыне не думал. В сумятице распрей как-то упустил, что сын-то уже не дитя, отрок. На плацу залюбовался, глядя, как старый гридин Ивана сабельному бою учит. Ловок сын и в седле хорошо сидит.

Подумал, ведь Ивану на одиннадцатое лето повернуло. Скоро помолвку примет.

Но кто та невеста, из каких земель привезут ее? А может, то будет какого-нибудь боярина дочь, либо князя?

Пока с плаца во дворец шел, а был тот плац у самой кремлевской стены, Василий письмо князя тверского обдумывал. На прошлой неделе его привез оружничий князя Бориса. Тревожное письмо, да московский князь не слишком ему внимания придал. А Борис сообщал, что, по слухам, снова недруги великого князя московского зашевелились и ежели что, каких обид, то тверской князь готов в подмогу прийти.

Письмо матери прочитал. Вдовствующая великая княгиня тонкие губы пожевала:

– Борис истину пишет, но одного не пойму, сколь лет помню, Тверь и Москва дружбу не водили. Разве вот когда тя, сын, из Казани выкупили, князь тверской Борис, он руку протянул.

Насупила Софья Витовтовна сурьмленные брови, о чем-то подумала. Но вот промолвила:

– Ты, сыне, однако к словам тверича прислушайся. Чуется мне, что-то он утаивает, не обо всем пишет.

В тот вечер в большой палате Василий совет держал с первосвятителем Ионой. Тот укоризненно покачивал головой, слушал. Потом сказал:

– Сколь лет не угомонятся галичане и звенигородцы. Покойный владыка Фотий к разуму князя Юрия взывал, к смирению, ан глухи Шемяка и Косой. Призову я их к покаянию.

Выслушав Иону, Василий сказал скорбно:

– Боюсь, владыка, голос твой будет гласом вопиющего в пустыне.

Иона поправил клобук на седой голове.

– Сыне, скоро приедет митрополит Исидор, созовем Святой Собор и призовем князей наших к миру.

* * *

Выбрались затемно. Редкая звезда гасла и небо не блекло. Великий князь усаживался в колымагу с помощью отрока. Сказал стоявшему позади сыну:

– К вечеру с Божьей помощью доберемся.

Умостился на мягкое кожаное сидение. Следом в колымагу забрался Иван. Умостился рядом с отцом. В колымаге горел фонарь и было светло.

Когда за Земляной город выбрались, где-то далеко на западе блеснула молния и погодя рокотнул гром.

– Видать, последняя в этом году, – заметил Василий.

Колымагу трясло на ухабах, покрикивали ездовые. А Василий снова сказал:

– Подобное я повидал, когда был жив отец мой Василий Дмитриевич. Тогда уже зимой пахло.

Иван слушал, молчал. Они ехали в Троице-Сергиев монастырь на богомолье. Великая княгиня-мать осталась с детьми в Москве. В Москве осталась и вдовствующая великая княгиня, бабка Софья Витовтовна.

О предстоящей поездке Ивану сказал накануне отец. После трапезы он оставил за столом сына, посмотрел на него строго, заметил:

– Вырос ты, сыне, возмужал. Завтра поеду в обитель Троице-Сергиеву и тя возьму с собой.

Светало. Великий князь фонарь задул.

– Не подремлешь ли, сыне?

Иван очи прикрыл, но сон не шел. Да и время такое, когда княжич любил пробуждаться. За оконцем дню начало, заводили щебет птицы. Иван определял их голоса.

Василий промолвил:

– Радуюсь каждому прожитому дню, Бога благодарю. А знаешь ли, сыне, о чем жалею? Жалею, что не довелось мне пожить ни с одним дедом, разума у них набраться. А они у меня именитые были. Взять хотя бы Дмитрия Донского. Всей Руси имя его ведомо. И мыслится мне, минуют годы, а подвиг его и сподвижников, кто с ним на Куликовом поле стоял, забвению не придадут…

Великий князь московский к сыну голову повернул:

– Да и за другого деда моего, великого князя литовского, не стыжусь. Его хоть тоже не видел, но был он достойным князем народа своего. Вон и поныне власть Витовта во многих княжествах славянских чуется. А что крут был, то ты, сыне, разве того не чуешь по бабке своей Софье Витовтовне? Властна она, рука ее княжеству Московскому известна.

Занялась утренняя заря, и небо очистилось от звезд. Иван сказал:

– Дивно, куда девается звездное небо, когда восходит солнце?

– Господен свет поглощает. А как звезды разнят! Над южной степью звездный полог в россыпи, а шлях татарский молочной рекой разлился. А в Подмосковье звезды крупные, редкие.

Колымага выкатилась на поле. На прижухлой по первому ночному морозцу траве паслось малое стадо. Над избой дым стлался. Василий заметил:

– Видать, к непогоде. Кабы дым небо подпирал, то иное…

К полудню ездовые остановили колымагу у озера. Неподалеку от берега стая диких гусей. Великий князь кивнул:

– К перелету в стаю сбились. Путь не близок предстоит. Где его конец и начало в обратную дорогу? Знаешь, сыне Иван, иногда думаю, кто путь птицам указывает? И ответ один – Господь! Вера Господня и только она направляет все живое. Над всеми нами она властна. Господь всевидящий, Господь всеслышащий, к те, всемогущий, прибегаем мы…

Передохнули великий князь с сыном, продолжили путь.

И снова поле, лес, дорога лесная.

К концу дня зашумели ездовые:

– Монастырь! Обитель Божья!

Выглянул Василий в оконце. Над стенами церковь поднялась, а к монастырю посад прилепился. Избы ремесленного и крестьянского люда.

Колымага втянулась в распахнутые ворота, остановилась. Подошел, поправляя рясу, старый монах Аристарх, монастырский келарь, перекрестил великого князя и княжича, сказал словами тропаря:

– Спаси, Господи, люди Твоя. А настоятель, отец Парамон, службу правит.

Слухами земля полнится.