Василий слегка потянул княгиню за рукав. Она склонилась к нему.

– Марья Ярославна, с верным человеком в Муром весть подай боярам Ряполовским, чтоб они бояр противу Шемяки подбивали. А еще, что со мной сотворил Шемяка с подручными, в Тверь сообщи князю Борису Александровичу.

* * *

Выбрались на охоту после попойки. Накануне старый егерь, какой водил на зверя еще великого князя московского Василия Дмитриевича, упомянул, что отыскалось неподалеку от Москвы в зарослях дубняка лежбище вепря-секача.

Ехали Шемяка с князем можайским недолго. У леса их дожидался егерь. Отрок принял коней, Шемяка с князем углубились в лес.

Пробирались густыми кустарниками. Егерь был молчалив, помалкивал и следовавший за ним Шемяка. А можайский князь то и знай поругивал егеря. Может, охотник плохой, да и не любил ее. Но сегодня отправился в лес, дабы угодить Шемяке.

– Ты куда завел нас, пес шелудивый, – ворчал князь Иван. – Нам бы ноне на лавке полежать, а мы по кустам лазаем.

Егерь не отвечал, шел, несмотря на годы, легко, прислушиваясь к голосам загонщиков. Они должны поднять вепря и погнать его на охотников.

Но вот егерь остановился, присмотрелся. По только ему понятным признакам понял, кабан уже проходил здесь.

– Князь Иван, – сказал егерь, – тут твое место.

Отойдя в сторону, поставил Шемяку, а неподалеку остановился и сам.

Шум, крики усилились. Затрещали ветки. Егерь поднял короткое копье. Кабан хрюкал, бежал тяжело. Вот он появился на тропе, где остался князь можайский. Егерь увидел секача, большой, грудастый, клыкастая голова и короткие задние ноги. Весь он был покрыт коричневой щетиной.

На какой-то миг егерь разглядел злые глаза кабана. И еще егерь понял, секач собьет князя на своем пути, вспорет клыками.

Опустив, вепрь бежал, подминая кустарник.

И тут егерь сорвался с места, метнулся наперерез кабану, заступил ему дорогу. Выставив пику, он уже ждал, что сейчас случится. Закричали мужики загонщики, а секач в своей ярости сбил егеря, тряхнул клыкастой головой и, подминая заросли, уходил своей дорогой.

Загонщики подняли окровавленного егеря, понесли из леса.

Чуть погодя подошел Шемяка, сказал раздраженно:

– Какого вепря упустили! Постарел, егерь, постарел…

Трещали деревья на морозе, и в серебристом свете на чистом небе плясали звезды.

Замирали лес и поле.

Но вот по-разбойному засвистит ветер, погонит тучи, и в диком танце разгуляются снежные буруны.

С трудом удержав рванувшую дверь, Вассиан вышел в белесую мглу, и сразу же его едва не сбил с ног ветер. Он налетал порывисто, чтобы вскорости воротиться еще большим ударом.

Епископ придержал полы тулупа, нахлобучил заячий треух. Где-то в выси протяжно звякнул колокол. То церковный пономарь подавал знаки помощи заплутавшим путникам.

Ночь давно перевалила на вторую половину, и Тверь еще не пробуждалась.

Вчерашним вечером Вассиан был у князя Бориса, когда тот получил тревожную новость, что Шемяка захватил великий стол и казнил Василия.

Что предпримет Борис, смирится ли со злодейством Шемяки, епископ не знал, ибо, покидая дворцовые хоромы, он оставил князя в озабоченности.

И подумал владыка Вассиан, вот когда недостает на Москве воли митрополита. А он теперь появится на Руси по теплу, когда приплывут в Гамбург корабли из Неаполя.

Где-то со стен тверских раздавались крики сторожи, и их унес ветер. А Вассиан спросил сам себя: сумеет ли Иона остановить льющуюся кровь, и не смог ответить на этот вопрос, слишком далеко зашла вражда.

Встретил князь Борис воеводу Холмского с дворецким, с лица они изменились. Всякого ожидал князь, но такого, чтобы греческой казнью великого князя очей лишить, даже не помыслил.

Собрались, а говорить не о чем. Тверской князь сказал:

– Возмущение – не подмога князю Василию.

А боярин Семен промолвил:

– Дождались, гром грянул. Как дале поступать?

Холмский молчал, хмурился. У князя Бориса желваки играли. Снова сказал:

– Ужли Господь простит зверство такое?

Холмский поморщился:

– Господь-то, может, не простит, да ужли Тверь в стороне окажется?

– Какой совет твой, Михайло Дмитриевич? – спросил дворецкий. – Не воевать же нам с Шемякой?

– И воевать не грех, – ответил Холмский.

Борис все думал. Потом вздохнул:

– С ополчением на Литву ходили, а как на Москву бояр поднимем?

– Да не на Москву, а на Шемяку, – ответил Холмский. – Он вор и разбойник. Коли на столе великом сидеть и имел право, то бесчинство творить, суд вершить права ему давать никто не смел.

– Не давал, – кивнул боярин Семен.

– Урезонить, это так, – согласился Борис, – а войной ходить не согласен. Да и тверичи меня не поймут.

За теменью зарешеченного оконца рвал порывистый ветер, стучал в стекольца.

– Взялась непогода, – прислушался дворецкий. – До Андрея Первозванного не уймется. В такую пору не доведи в поле очутиться, заплутаешь и смерть примешь.

Князь Борис поднялся:

– Разъезжайтесь по домам, бояре, от Думы совет услышим.

Остаток ночи Борис проговорил с княгиней тверской Анастасией. И вспомнил, как в школьные лета учитель, дьяк Нафанаил, на уроке истории рассказывал: древние греки, одержав победу над огромным войском врага, ослепили всех пленных и, дав им одного поводыря, велели устрашать тех, кто окажет им сопротивление.

– На крови власть держится еще издревне, – сказала княгиня. – Так гунны Аттилы и ордынцы Батыя вели себя.

– Не совсем права ты, Анастасия. Мир не на крови строится и красится, а трудом человека.

– Я согласна с тобой, князь Борис, но откуда в человеке злобствования?

– От алчности непомерной, стремления к господству. Память наша не устарела. Не она ли подсказывает нам, какими путями крались к вершинам власти ханы? А разве, Настена, имя Тимура, Тамерлана, Железного Хромца тебе ничего не говорит? А я помню, как великий князь московский Василий Дмитриевич дорогу ему пытался заступить. Да, на счастье, Тимур землю нашу русскую разоренную увидел и увел свое войско назад в Самарканд.

– Но Шемяка не Тамерлан.

– Истину сказала, Настена. Видела ли ты, княгиня, волчью стаю, когда она берет крупного зверя? Рвет мясо кровавое? А шакалы, они издалека зрят и к остаткам волчьего пиршества тайком крадутся, чтоб хоть остатки схватить. Так и Шемяка, что тот шакал.

В оконце свет забрезжил, и, кажется, ветер начал стихать.