– Бранилась, непотребное орала. Ан, ори не ори, в колымагу затолкали и увезли за караулом подале, в места отдаленные, в Чухлому, за Галич.

Хихикнул Шемяка:

– Там на озере Чухломском поостынет и гордыню уймет. А Ваську-слепца в Углич отправить. И сторожу крепкую за ним учинить.

– Седни и исполню, великий князь.

– А еще, Старков, пошли в розыск княжича Ивана. Да владыке Иону повели, чтоб люд к присяге приводил.

* * *

Его везли всю ночь и день, и никому не было дела до ослепленного великого князя московского.

За телегой толпой шли стражники. Они переговаривались громко, смеялись. Ослепшие глазницы болели и кровоточили, жгли огнем.

Из разговоров охранников великий князь Василий понял, его везут в Углич. Но для чего? Может, там палачи завершат свое гнусное дело?

И князь московский никак не мог понять, отчего злобствует Шемяка? Сколько раз слышал Василий, что Дмитрий коварен, а он не верил в это. Вот и намедни, кто мятеж поднимал? Князья галичские и можаец. А Иван, князь можайский, руку на него, Василия, поднял. Сподручный Ивана нож в очи вонзил.

Все вспомнилось: и как утреню стоял, и как палачи ворвались в храм Божий, все святое презрев, волокли его на паперть, чтоб там, на виду у прихожан, казнить князя Василия.

Вспоминал и рыдания рвались из его души. Вдруг мысль обожгла, ведь рядом с ним стоял его сын Иван. Ужли они убили его? А если не казнили, куда увезли?

Шемяка Москву захватил. Что он сделал с женой Марьей, детьми, с матерью его, вдовствующей великой княгиней?

Василий догадывался, что никто не придет ему в подмогу, никто не вступится за поруганного и обесчещенного. Что ожидает его в Угличе, довершат ли до конца казнь или сошлют в ссылку?

То, что его лишили великого княжения, в этом он убежден, но что ему и его семье уготовано, он не знал и не мог догадаться…

А его везли и везли, никто не давал напиться и не сунул кусок хлеба. Василий слышал по голосам, когда проезжали деревни и села, слышал, как к телеге подходили мужики и бабы, смотрели на окровавленного слепого князя. Иногда Василий слышал их сострадальческие вздохи.

Великий князь к утру почувствовал холод. Мороз залез под кафтан, мягкие сапоги застыли, сделались как деревянные. Попытался Василий пошевелить пальцами ног, но холод сковал их.

Но вот кто-то догадался притащить охапок сена, кинул ему на ноги.

И снова скрип колес и дорога.

* * *

Вздорно жил галичский князь Васька Косой, все к московскому столу рвался. Особо после смерти отца Юрия Дмитриевича.

Жил вздорно, а смерть принял позорную, на полатях в избе с дворовой девкой. Ко всему, во хмелю был Косой.

По тому поводу Шемяка на тайный совет позвал можайского князя Ивана с боярином московским Старковым и старым Сидором.

Стряпуха внесла жбан с медовухой, да миску глиняную с огурцами солеными.

Первую чашу выпили за упокой души Косого, а под вторую Шемяка слово сказал:

– Не успел Василий Юрьевич на столе московском посидеть, как она и смерть к нему заявилась. Да оно и как от нее убечь, коли Василий и к медовухе пристрастен был, и к девкам охочь. Уж как брат их любил, каку добром брал, каку силой. Не разбирался, стара ли, молода.

– За то и бит был, – буркнул Старков.

– Всяко было, – согласно кивнул старый Сидор и хотел было вспомнить о чем-то, но Шемяка продолжил:

– Господу повидней, где кому како место уготовано. Однако неповинен я. А видит Бог, сколь раз и дрался, и словом добрым упреждал брата, от пития обильного воздерживаться и от девок блудных…

Можайский князь на совете сидел сыч сычом. По дороге во дворец повстречался ему у храма Успенского владыка Иона. Тот князя Ивана увидел, посохом гневно замахнулся, выкрикнул:

– Изыди, сатана!..

Но вот, отрыгнув на всю трапезную, можаец кустастые брови насупил:

– Ты, великий князь Дмитрий, совет мой прими, ту девку Матрену на правеж поставь, может, скажет, чем князя опоила.

Пропустили по следующей чаше. Боярин Сидор почесал седую бороду:

– Самая вредная тля баба, от нее никакого прока.

Старков хихикнул:

– Это с какой стороны за нее взяться, с нижней, так в самый раз.

Шемяка бородой по столу помел:

– Будя о бабах. Ты скажи, князь Иван, отвез ли Василия в Углич?

– Да уж как ты, великий князь, велел.

– Там в Угличе отныне все семейство Васькино.

– Да не все. Старая княгиня в Чухломе, а княжич Иван в Муроме с Ряполовскими.

– Ряполовские присягать мне отказались, – пристукнул по столу Шемяка. – А князь серпуховский Василий да Семен Оболенский в Литву бежали. – Голос Шемяки на хрип сорвался. – Кто усомнился во власти моей? Я волею отца моего на великое княжение сел…

– Ох-ох, – вздохнул Сидор, – чужбина не греет.

Шемяка поскреб волосатую грудь, прохрипел:

– Что, бояре, советники, помянем еще брата моего Василия Косого, изопьем по последней чаше да и разойдемся.

* * *

– Князюшко, сокол мой ясный Василий Васильевич, и что же они распроклятые с тобой сотворили, – причитала княгиня над мужем. Она смачивала в бадейке полотенце и отирала окровавленные глазницы.

Василий лежал тихо, только иногда постанывал.

Марью Ярославну с детьми привезли в Углич вскорости после великого князя. Он слушал жену, она поведала ему, как сослали ее, как увезли вдовствующую великую княгиню.

Великий князь пошевелился, поднял руку и, нащупав ее лицо, промолвил:

– Не рыдай, Марья Ярославна. И то ладно, что ты с детьми со мной. И Иван, княжич, жив. Поправлюсь, даст Бог, а Господь научит, как дальше поступать.

Княгиня поцеловала руку мужа, затихла. За бревенчатыми стенами избы людские голоса, гомон. Со стуком открылась дощатая дверь, и косматый мужик в тулупе свалил охапку дров. Пятерней пригладил взъерошенные волосы, откашлялся хрипло. Долго высекал искру, разжигал дымную печку. И когда появилось пламя березовых щепок, сунул в огонь дрова.

Покосившись на князя с княгиней, мужик сказал по-доброму:

– Не убивайся, княгиня Марья Ярославна, поправится твой муж. А что слеп, так у князя поводырь будет.

И покинул избу. Василий, не отпуская руки жены, проговорил:

– Одно и знаю, Марья Ярославна, коли верну великое княжение московское, не все на веру принимать буду, а за зло злом платить стану… Я Шемяке долго доверял, думал, Рюриковичи мы, братья, а он, вишь, чего замыслил. И можайский князь с ним. Кто б подумал, что они злобой лютой обуяны.