Краткая справка сопровождалась бездушным психологическим разбором на несколько листов. Видно, записи он делал по мере нашего с ним… гм, сближения.

Я не чувствовала рук, да и себя, если честно, тоже не чувствовала. Но все-таки упорно продолжала читать.

Только из мазохистского упрямства я дочитала до конца. Впрочем, конца как такового не было, эта «история болезни» обрывалась после нашей поездки в Мортенхэйм. Наверное, после нее во мне не осталось ничего интересного. Умна и внимательна, говорите? Идиотское желание написать большими корявыми буквами на всех листах с информацией обо мне «полная дура» я подавила с трудом.

В папке обнаружилось еще одно письмо, которое я прочла несколько раз, чтобы убедиться, что глаза меня не обманывают.

Соединив обломки печати, легко было получить герб графа Аддингтона.

А вот соединить увиденное в привычную картину ставшего таким родным и уютным мира не получалось никак. Я мерзла, несмотря на теплый июльский вечер. Пласты заходящего солнца были раскиданы по комнате, золотистый оттенок на обоях казался зловещим.

Тесемки красной папки порвались — видимо, дернула слишком резко. Из нее посыпались бумаги, которые я пролистала вскользь и разложила перед собой на кровати. В шахматном или не очень порядке: досье на брата, на матушку, Лави и Луизу, досье на графа Вудворда, на Уитморов, на барона Мэрринга и его семью. На многих наших благопристойных или не очень — судя по написанному — джентльменов и даже на некоторых леди. Не такие подробные, как на меня, но достаточные, чтобы найти подход к каждому. Было тут и досье на Альберта — пожалуй, самое краткое изо всех остальных.

То, что титул он получил за заслуги перед Короной, я знала. А вот историю родителей нет. Джереми Фрай занимал должность управляющего банка, его жена вела хозяйство и занималась детьми до тех пор, пока мужа не подставили и не обвинили в денежных махинациях. Отца убили, когда Альберту было пять, мать покончила с собой, а они с сестрой оказались в сиротском приюте для бедных. Спустя несколько лет девочка умерла от чахотки.

Я отложила скрепленные загнутыми уголками листы бумаги. Это напоминало препарирование — когда лягушек раскладывают на доске перед студентам и-целителями и вскрывают магическим рассечением. Анри… мой муж… граф де Ларне препарировал высший свет Энгерии с равнодушием хирурга. Отмечал слабые места и темные стороны. Знал, куда надавить, чтобы добиться желаемого и на чем сыграть. Большинство досье были написаны почерком графа Аддингтона, некоторые — Анри. От каждой пометки, сделанной его рукой на полях, передергивало.

Из-под бумаг по Альберту торчал тонкий пожелтевший уголочек. Я потянула за него и вытащила газетную вырезку с некрологом. Коротеньким, в две строчки.

И дата — год, когда вскрылся заговор против ее величества. Год, когда Винсент спас Альберту жизнь. Я потерла глаза и отложила бумаги. Сердце ухало в груди, перед глазами потемнело. Я запрокинула голову, потому что глаза пекло, как во время простуды. Песок, что ли, попал? Все-таки сегодня чересчур ветрено.

Сегодня всего чересчур.

Но главное…

Надо бежать отсюда. Немедленно.

Я наскоро запихнула документы в папки, закрыла доску. Подхватила ридикюль, и в тот же миг хлопнула входная дверь: в этом доме все звуки слышны так хорошо, что муха не пролетит незамеченной. Кстати, о мухах — несколько сейчас кружились под потолком, явно привлекая внимание сидящего на комоде кота, примеривающегося, как бы поудачнее до них допрыгнуть. Он пригнулся и водил хвостом из стороны в сторону, глаза его сверкали. Кошмар взвился ввысь, но промахнулся мимо люстры. Глухой удар, серый комок недоумения приземлился на все четыре лапы, потряс головой и залез под кровать — переживать свой позор.

Я подавила желание последовать за ним.

Слишком поздно.

Ноги не дрожали и не были ватными, просто вросли в пол. Сердце, наверное, слышали даже на улице.

Сильные уверенные шаги на лестнице, дверь в комнату распахнулась.

— Жером сказал, ты приехала недавно. Когда уже Луиза…

Перед глазами дергались обои в цветочек и дверная ручка. Темнота коридора за его спиной плясала странный танец, но Анри выделялся из этого мельтешения. Слишком ярко. Я стояла лицом к нему, руки — крест-накрест, под ними прижатая к груди клятая доска. Так плотно, что дышать нечем.

— Вы не рассказывали, что любите шахматы.

Его улыбка растаяла, глаза превратились в золотые льдинки.

— В них вы тоже играете, когда не играть нельзя?