Выбираюсь из спальника, надеваю сапоги, пакую все, что можно, не трогая Криса, затем подхожу к столу и встряхиваю парнишку.

Не реагирует. Озираюсь: больше делать нечего, надо будить. Я в сомнениях, но утренний воздух очень свеж, а меня от него нервно потряхивает, поэтому ору:

– ПОДЪЕМ! – и он вдруг подскакивает с широко открытыми глазами.

Стараюсь как могу – продолжаю побудку первым четверостишием «Рубайята Омара Хайяма»[29]. Скала над нами – точно утес в пустыне Персии. Но Крис не соображает, что это я несу. Смотрит на верхушку утеса, а потом лишь сидит и щурится на меня. Для скверной декламации с утра нужно определенное настроение. В осо-бенности – таких стихов.

Вскоре мы снова на дороге, она вьется и петляет. Устремляемся вниз, в огромный каньон меж высоких белых утесов. Ветер замораживает. Дорога выводит на солнце, и оно согревает через куртку и свитер, но вскоре возвращаемся под сень стены каньона, где опять чуть ли не мороз. Сухой воздух пустыни не держит тепла. Губы на ветру сохнут и трескаются.

Чуть дальше переезжаем дамбу и выскакиваем из каньона в высокогорную полупустыню. Это уже Орегон. Похоже на северный Раджастан в Индии, где не вполне пустыня (много сосен, можжевельника и травы), но и землю не возделывают, кроме тех мест, где в лощинах или долинах есть влага.

Безумные четверостишия «Рубайята» продолжают вертеться в голове.

Перед глазами встают руины древнего дворца Моголов у истока пустыни, где краем глаза он увидал куст дикой розы…

…А в первый месяц лета, что так розов… Как там дальше? Не помню. Мне оно даже не нравится. Я заметил: с начала нашего путешествия, особенно после Бозмена, обрывки эти все меньше кажутся его воспоминаниями и все больше – моими. Поди пойми, к чему все это… Думаю… Нет, не знаю.

Думаю, у этого типа полупустыни должно быть название, но не могу вспомнить. На дороге никого, кроме нас.

Крис орет, что у него опять понос. Едем дальше, пока не замечаю внизу речку, – тут съезжаем с дороги и останавливаемся. Крис опять смущается, но я говорю, что некуда спешить, вытаскиваю смену белья, рулон туалетной бумаги и кусок мыла и говорю, чтобы тщательно вымыл руки, когда закончит.

Сажусь на омархайямовский камень, созерцаю полупустыню – мне неплохо.

…А в первый месяц лета, что так розов… о!.. вот оно…

…И так далее, и тому подобное…

Слезаем с Омара, займемся шатокуа. Омару естественнее всего посиживать, дуть вино и мучиться от того, что проходит время, поэтому уж лучше шатокуа. Особенно сегодняшний – о сметке.

Вижу, как Крис опять поднимается по склону. С облегчением.

Мне нравится слово «сметка», потому что оно такое обыденное, заброшенное и не стильное, что ему, пожалуй, не помешает друг; оно не станет слишком привередничать. В английском «сметка» – старое шотландское слово, раньше оно было в ходу у американских пионеров, но теперь, как и слово «единокровники», нынче, похоже, совершенно выпало из употребления. Мне оно нравится еще и тем, что очень точно описывает, что происходит с теми, кто приобщается к Качеству. Они наполняются сметкой.

Греки это называли enthousiasmos, корень «энтузиазма», что буквально означает «наполненный theos’ом», то есть Богом или Качеством. Видишь, как все сходится?

Человек, наполненный сметкой, не просиживает штаны, рассусоливая про что ни попадя. Он бежит впереди поезда собственного осознания, смотрит, что возникает на рельсах, и готов к тому, что возникнет. Вот это и есть сметка.

* * *

Крис подходит и говорит:

– Мне уже лучше.

– Хорошо, – отвечаю я. Убираем мыло и бумагу, кладем полотенце и сырое белье так, чтоб больше ничего не намокло, поднимаемся и едем дальше.

Сметкой наполняешься, когда подолгу бываешь спокоен, а потому способен увидеть, услышать и почувствовать настоящую вселенную, а не только чьи-то прокисшие мнения о ней. Но в этом нет никакой экзотики. Вот почему мне нравится это слово.

Сметка часто заметна в тех, кто возвращается с долгих, спокойных рыбалок. Бывает, они начинают оправдываться за то, что кучу времени потратили «ни на что», ибо интеллектуального оправдания тому, чем они занимались, нет. Но у вернувшегося с рыбалки обычно примечательно много сметки – и обычно касаемо того, что ему до смерти надоело пару недель назад. Он не тратил времени впустую. Так кажется лишь с нашей ограниченной культурной точки зрения.

Когда собрался чинить мотоцикл, первый и наиважнейший инструмент – достаточный запас сметки. Если у тебя его нет, можно убирать инструменты в шкаф – пользы от них не будет.

Сметка – психическое горючее, на котором все и движется. Если ее нет, мотоцикл никак не починится. А вот если сметка есть и ты знаешь, как ее в себе удержать, ничто на белом свете не помешает тебе отремонтировать мотоцикл. Успех неизбежен. Стало быть, именно за сметкой надо все время следить и беречь ее как зеницу ока.

Первостепенная важность сметки решает проблему формата нашего шатокуа. Проблема в том, как отойти от общих мест. Если шатокуа забредет в дебри ремонта конкретной машины, скорее всего, эта машина будет не твоей марки и модели; информация окажется не только бесполезной, но и опасной – сведения, способные починить одну машину, иногда ломают другую. Подробную объективную информацию тебе предоставят отдельные руководства для конкретных моделей и марок. Пробелы заполняются общими инструкциями, вроде «Справочника автомобилиста Одела»[32].