Тот странный комок в изодранной ткани, темно-красного цвета, подняли с каким-то трепетом люди в белой одежде. В только что бывшей белой одежде, расцветившейся красными пятнами. Девушка под этим непонятным кулем как-то съежилась и замерла, будто боясь потревожить. Что это за непонятный истрепанный куль одежды и мяса? Неужели, человек? Ну и вид у него! Так, куда-то бережно несут и увозят в движущемся коробке, который едет без животных…

Что это вообще за странное место? Что за скопище непонятных домов из мелких коробков, нагроможденных так высоко друг на друга? Что это за солнце, такое знакомое и незнакомое одновременно? И почему его вдруг так тряхнуло и потянуло за тем телом в самодвижущейся повозке?..

Он схватил за шест ближайший из плакатов, только-только вспыхнувший. И отшвырнул. Чтоб укрыл это усталое и страшное темное лицо… Пламя распространялось по залу, вгрызаясь в многочисленные информационные плакаты… В этом пламени сгорало все. Все сгорит. И даже он.

Сероглазый мужчина дернулся и рванулся меж столпов пламени, тщетно пытаясь найти выход из огненного лабиринта.

Воздух накалялся неимоверно. Взревела где-то поблизости сирена, что-то хрипло вякнула и затихла…

Девушка в белой одежде, черноволосая, с темными-темными глазами, темными как ночь, и густо обведенными черной краской, с тяжелым массивным ожерельем из золота и бирюзы и обнявшей голову огненно-золотистой, ослепительно сиявшей птицей, улыбнулась ему. И поманила за собой. Откуда она взялась в зале музея он так и не понял. Но почему-то доверчиво пошел за ней. Кажется, вечность они шли сквозь огненный коридор. Он задыхался от зноя, а она легко ступала босыми ногами и оборачиваясь, вновь и вновь улыбалась и манила его за собой…

Его трясли. Недолго. Пока не послышался резкий мужской крик. Молодой голос и сердитый. И трясти его перестали. Мир, потонувший во мраке, вздрогнул и медленно куда-то поплыл, покачиваясь…

Ночь и редкие отблески круглых фонарей — в этом захолустье их было немного — приветливо распахнули ему свои объятия. Он судорожно вдохнул ночной воздух. Он чувствовал, что наконец-то выбрался из этого огненного ада и теперь начинает жить. И где-то внутри стало вдруг неожиданно легко и спокойно. Мужчина вдруг вспомнил о девушке в странной одежде и обернулся. Из-за проема черного выхода полыхнуло жаром и огнем. Сторож было отшатнулся, но опять вспомнил о ней. Ведь они только что шли вдвоем. Нельзя бросать ее там! Нельзя бросать ее одну! Она такая худая и хрупкая. Такая… красивая и молодая…

Мужчина рванулся было обратно, но тонкая фигура в белой одежде преградила ему путь. Черные глаза, смотревшие необыкновенно пронзительно, каким-то до жути ярким взглядом из-за черной краски, были ласковы, но строги. Девушка покачала головой. И ему причудилось, словно с неподвижных губ сорвалось молящее «уходи!». А потом она пропала, подарив ему нежную и светлую улыбку на прощание. Пламя и жар опять вырвались в темную ночь из дверного проема. И мужчина так и не понял, была или не была рядом с ним эта девушка. Но новый всплеск сознаний и дикий древний страх огня потребовали уходить. Немедленно уходить. А иначе сгорит все. И он сгорит.

И мужчина побежал прочь, через застывшие скрюченные фигуры старых деревьев парка. Он не сгорел. Он убегал. Но было такое ощущение, словно все уже сгорело. Вся тяжесть на душе сгорела. Все камни с плеч упали. Где-то внутри стало легко-легко…

— Все пропало, — сказал молодой голос.

— Ну, пожалуйста! — взмолился еще один, тоже молодой. — Он не может так уйти! Я обещал, что…

— Спасите его! Пожалуйста, спасите! — девичий отчаянный крик разорвал почти все шумы и звуки, кружащиеся вокруг него.

— Кто пустил сюда постороннего?!

Какое-то затишье вокруг. И другой голос, молодой, мужской и немного надменный:

— Я!

— Опять вы? — вскричал кто-то, — Да уйметесь ли вы когда-нибудь наконец?! Еще раз переступите порог моей больницы — и я вас собственными же руками задушу!

А потом все звуки и голоса слились в единый гул. Снова стало очень темно и спокойно. Жар внутри потух. В этом пламени сгорело все… все сгорело… все сгорело… все…

Потолок над ним был каким-то серым. Свет приглушенным. Хотел было потянуться как обычно, но едва не задохнулся от боли. Что-то мокрое и теплое потекло по груди…

Откуда-то из-за стены послышался шум. Кто-то звал на помощь. Какая-то девушка. Ругался какой-то парень. Кто-то вопил, что здесь не место посторонним. А потом был долгий покой, перемежавшийся видениями унылой комнаты с мягким светом и серым потолком…

Врачи, приходившие к нему, и полицейские, следившие за ним, все как один утверждали, что ему дико повезло. Что его, можно сказать, с того света вернули. Мужчина недоуменно слушал их, с трудом ел жидкую невкусную еду, с трудом двигался, чтобы не потревожить лишний раз измученное тело. Иногда еда становилась непривычно вкусной. Полицейский, приносивший ее, долго говорил о чьей-то благодарности и приятных формах, о каком-то докучливом молодом журналисте…

Постепенно жизнь и молодость брали свое. Тело стало чуть сильнее, боли притупились, заключенный даже начал сам справлять нужду. Когда-то это дело казалось ему обыденным и не стоящим особого внимания, но тут он был несказанно рад, когда впервые сам, сам, доковылял до унитаза…

Однажды он приподнял одежду. И когда увидел свое тело, то ему стало не по себе. Он-то помнил, каким стройным, мускулистым был — не зря ж столько парился в тренажерном зале, особенно, после случайного знакомства с той симпатичной сексапильной блондинкой… А тут… Он просто представить не мог, что надо было сделать с этим здоровым молодым телом, чтоб оно было похоже на одну почти сплошную едва начавшую заживать рану?! Смутно как-то всплыло воспоминание о белых кроссовках в красных пятнах, взлетевших над ним, да отблеск на лезвии складного ножа… Больше он ничего не помнил. Совсем ничего. Казалось, что все прошлое сгорело дотла. Ни единого воспоминания. Он даже забыл собственное имя. Кто он? Что он делал раньше? Что случилось с этим телом, отчего у него такой жуткий вид? Ему ничего не говорили, а он почему-то боялся спросить.

Какое-то время заключенный угрюмо молчал. Лежал, отвернувшись к мрачной серой стене. Или ел, когда приносили еду. Еда была обычно невкусная, но иногда у нее был совершенно иной вкус. Охранник в те дни ухмылялся и говорил о какой-то девчонке, принесшей еду, что, мол, у девчонки такая фигурка, ммм… Мужчина как-то вздрогнул и уточнил, не блондинка ли? На что получил ответ: у носившей ему еду были русые волосы.

— Эта фифа такая гордая и неприступная! — возмутился охранник, — Как ты ее подцепил, ума ни приложу! Я раз попробовал приобнять ее за плечи. Так на меня посмотрела! До сих пор жутко! Ваще, такой жуткий затравленный взгляд, словно я стою над ней с занесенной окровавленной бензопилой. А потом вместе с ней стал таскаться тот журналист. Сволочь! — парень не сдержался и мрачно сплюнул на пол, — Он грозился, что засудит меня за сексуальные домогательства. Я-то только девку приобнял! Только познакомиться хотел! — усталый вздох, — Вот работа осточертелая! Каждый день вижу пресные мужские физиономии. И ни одной бабы в штате. Ни одной! Все бабы-полицейские лезут в расследования и перестрелки, то грязь на дорогах разбирают, то за бандитами бегают. Ну, никакой жизни! Ты че вылупился на меня? Жри, давай! Мне еще пол этажа с народом некормленым. И все сами жрут, нормально, а с тобой, гадом замороженным, постоянно возиться надо.