— Да не то чтобы. Нормальный процесс, знакомство с мужем дочери. Всё же объяснимо. Он не ожидал. Отцовская ревность. Может, и беспокойство за твою участь. Так твоя мама — это речная лилия?

— Кто это «Лилия»? Мою маму звали Гелия.

— Почему ты не жила с родителями?

— Где? Мама не жила тут. Он не разрешал ей брать меня к себе. Он считал, что она жила в «вертепе». И мне там не место.

— В «вертепе», это где?

— Она была актриса. И она была подруга Нэи.

— Нэи? А Нэя никогда об этом не рассказывала. О том, что была актрисой, что у Рудольфа была ты, дочь. А горы?

— Дедушка был горец. Раньше жил в горах. Он брал меня с собой.

— Но как? Туда нет дорог. Здесь же нет авиатранспорта.

— Это не моя тайна. Он знает много, чего не знаешь ты и Рудольф.

— У вас есть тайные лабиринты? Я слышал об этом.

— Может и есть. Это не моя тайна.

— А ты знаешь, что Нэя стала возлюбленной твоего отца?

— И что? Но мне она этого не рассказывала. Я тоже не буду с ней откровенничать. У меня спрашивает, а сама не рассказывает ничего. Как же может она его любить? Бритоголового, грубого, вечно хмурого. Он бил маму и, наверное, будет бить и её. Он не может быть ничьим возлюбленным. Дедушка говорит, что он сверхчеловек, киборг, и не ведает любви. А Нэя глупа. Если у женщины такая грудь, она и не может быть умной. Сю-сю, вот она кто. Тупая, плаксивая самка Сю-сю: «Ах, я тут одна, меня никто не защищает. Меня обижают»! — Икринка с остервенением высмеивала Нэю, которую стало жаль Антону. — И ещё не так обидит. Это ещё только медовое начало. Он её ещё насадит на вертел над костром своей любви. — Она своей злой язвительностью так напоминала отца, что и не верилось, что это говорит нежная молоденькая девочка. Он не мог знать, что она воспроизводит и слова и отношение своего деда к родному отцу. Даже его интонацию она воспроизводила с невероятной точностью. От того и были её речевые обороты столь странными для юной и только что покинувшей неразвитую провинцию девчушки. Антон закрыл её губы своими губами, заставил замолчать. Она была хороша даже в своей ругани. Но всё можно было оправдать и списать на потребность в психологической разрядке. На инерцию гнева, который она не могла излить на отца, пока он тут метал свои молнии, а она молчала. Пока Рудольф был здесь, он, казалось, своим бурным психическим выбросом заполнил весь объём лаборатории, и она не могла вставить и слова, но потом она отыгралась на той, которая не была перед ней ни в чём виновата.

Верни своё прежнее лицо…

Все деревья в лесопарке утратили свою первозданную, юную кружевную нежность, они побагровели, стали гуще, стали пыльными, изъеденными насекомыми. И только его дерево удивляло, оно всё так же шуршало бело-розовым свадебным нарядом за зеленоватой, промыто-хрустальной стеной. Каждое утро, просыпаясь, он кивал ему и даже махал ладонью. Оно радостно скреблось по стене. А сегодня с утра пошёл дождь. Не затяжной, как местной условной зимой, а краткий, летний. И дерево, избиваемое струями косого ливня, будто просилось к ним внутрь.

Просыпалась она, и он не верил, что это возможно, и она рядом, и не исчезает как раньше в неведомых измерениях другой стороны жизни, в снах, где ныряла и плескалась и столько его мучила своей неуловимостью. Она не закрыла глаза, словно и сама удивлялась своей реальности, перестав быть миражом. Взгляд был удивлённо застывший. Он закрыл ей глаза своими губами…

— Когда ты спишь, ты становишься прежним, — сказала она.

— Каким?

— Нежный милый и ясный мальчик.

— А сейчас? Я что старый, немилый и совсем тебе не ясный? Откуда ты можешь знать, каким я был?

— Ну, — она трогала лоб, рисуя на нём загадочные знаки незримого письма, — я думаю, что ты был всё же несколько иным раньше. Ты часто что-то говоришь на неведомом языке, певучем. Но я его понимаю. Это язык твоей Родины. Лицо каждого человека неизбежно заносится изо дня в день, как бы частицами времени. Прежнее лицо, его выражение, тонет, появляется другое. Они как невидимые маски наслаиваются друг на друга. Но иногда твое прежнее лицо вдруг всплывает, и я вижу тебя прошлым. Ты много страдал? — не то спросила, не то утвердила она.

— Ясновидящая ты моя. Как можно жить человеку, не страдая временами?

— Как люблю я твоё прежнее лицо. Почему ты не достался мне тем, другим?

— А сейчас я урод?

— Да нет. Не о том я. Твоё лицо стало как камень. Твёрдое, чёткое, но жёсткое. Очень красивое, но было нежное, мягкое. Оно было будто из другого мира. А сейчас ты, как все те, кто рядом.

— А какие все?

— Все спрятанные. Закрытые. Верни мне своё прежнее лицо, если любишь меня, — сказала она глупо.

— Как? Я не знаю, как это сделать. И какое оно было, прежнее? Всегда я был таким. Не настолько я долго жил, чтобы измениться радикально, как ты говоришь. Если, конечно, не иметь в виду моё детство.

— Да нет. Но три года, чуть раньше, ты же был другим.

— Почему три года? — Антон встал.

— Я хочу тебя другого. Того.

— Где же я возьму себя другого? — он всматривался в её лицо. Оно было умоляющим.

— Я люблю того, который был, — она испугалась и поправила себя. — Но тебя тоже люблю, потому что тот, другой, он в тебе. Но ты его прячешь. Прячь от других, если так нужно. А от меня не прячь. Будь прежним.

— Каким я должен быть? — злился он, — я таков, какой есть. Я не понимаю тебя. Я не волшебник, я не умею менять своё лицо. Я даже не понимаю, что тебя не устраивает? Скажи. Я попробую измениться. Тебе не нравится, как я люблю тебя? Тебе разве плохо?

— Нет. Мне хорошо.

— Почему три года назад? Ты была тогда ребёнком. Как бы мы встретились? Да и откуда ты знаешь, что я был другим?

— Я умоляю, стань прежним.

Это было невыносимо!

— Ну, каким, каким прежним?

— У тебя из глаз шло сияние, ты был человеком со звёзд, ты улыбался как Ангел.

— Со звёзд? Кто тебе это сказал? И не был я никогда ангелом. Что за блажь?

Она отвернулась от него и зарылась в плед с головой. Он ушёл варить кофе. «Она же местная. У