Полковник Больдт на вечер снова предоставил в ее распоряжение «мерседес». Шофер ждал их, когда они спустились по ступеням оперы. Садясь на заднее сиденье, Хайди заметила, что Манфред чуть поморщился.

– В чем дело? – быстро спросила она.

– Да ничего.

Она коснулась его плеча сильными уверенными пальцами.

– Здесь больно?

– Мышца затекла – к утру все пройдет.

– Ганс, поезжайте в Ханс, ко мне, – приказала она шоферу, и Манфред обеспокоенно посмотрел на нее.

– Мама передала мне одну из своих тайн. Это растирание с дикими травами. Действует волшебно.

Она не знала, сможет ли остаться с Манфредом наедине, не насторожив его, но он без комментариев принял ее предложение. До конца поездки он молчал, и Хайди чувствовала его напряжение, хотя больше не пыталась коснуться его.

Манфред думал о Саре, пытался представить себе ее лицо, но образ, милый и смутный, расплывался в его сознании. Ему хотелось приказать Гансу ехать в Олимпийскую деревню, но не хватало для этого воли. Он знал: то, что они делают, неправильно – нельзя было оставаться наедине с молодой привлекательной женщиной, – и старался убедить себя, что все это совершенно невинно, но вспомнил прикосновение ее руки и напрягся.

– Больно? – неверно истолковала его движение Хайди.

– Немного, – прошептал он; у него перехватило горло.

Самое трудное всегда после боя. После многих часов страшного напряжения и чрезвычайной чувствительности тело начинает играть с ним в дьявольские игры. Он сознавал, что это происходит и сейчас, и от стыда и вины кровь бросилась ему в лицо. Что подумает о нем эта чистая немецкая девственница, если догадается, какой он непристойно гнусно распутный? Он открыл рот, собираясь сказать, что не пойдет к ней, но Хайди уже наклонилась вперед.

– Спасибо, Ганс. Высадите нас на углу и ждите чуть дальше по кварталу.

Она вышла из машины и пересекла тротуар, и Манфреду оставалось только последовать за ней.

В вестибюле было полутемно.

– Прости, Манфред, но я живу на верхнем этаже, а лифта нет.

Пока они поднимались, Манфред успел взять себя в руки. Хайди ввела его в маленькую однокомнатную квартиру.

– Вот здесь я живу, – виновато улыбнулась она. – В наши дни квартиру в Берлине найти очень трудно. – Она показала на кровать. – Садись сюда, Манфред.

Хайди сняла жакет, накинутый поверх платья, и встала на цыпочки, чтобы повесить его в шкаф. Когда она подняла бледные, гладкие руки, ее груди тяжело свисали вперед.

Манфред отвернулся. На стене он увидел полку с книгами; там стоял том Гете, и Манфред вспомнил, что это любимый писатель его отца. Думай о чем-нибудь, приказал он себе, о чем угодно, только не об этих больших заостренных грудях под тонкой белой тканью.

Хайди что-то делала в маленькой ванной: Манфред слышал журчание воды и звон стекла. Она вернулась с небольшой зеленой бутылочкой в руках и с улыбкой остановилась перед ним.

– Сними пиджак и рубашку, – сказала она. Он ничего не ответил. Об этом он не подумал.

– Это неправильно, Хайди.

Она негромко рассмеялась – легко, чуть хрипло – и сквозь смех сказала:

– Не стесняйся, Манфред. Думай обо мне как о медсестре.

Она помогла ему снять пиджак. Ее груди снова свесились вперед и почти коснулись его лица, прежде чем она отступила и повесила на спинку единственного стула пиджак, а несколько секунд спустя – рубашку. Бутылочку она согрела в раковине, и мазь сразу подействовала; пальцы Хайди были искусны и сильны.

– Расслабься, – прошептала она. – Вот, нащупала. Твердый узел. Расслабься, позволь боли уйти. – Она мягко наклонила его голову вперед. – Прислонись ко мне, Манфред. Да, вот так.

Она стояла перед ним, выставив вперед бедра, так что голова Манфреда прижималась к нижней части ее тела. Живот у Хайди был мягкий и теплый, голос звучал гипнотически, и он чувствовал, как от массирующих его тело пальцев распространяются волны удовольствия.

– Ты такой крепкий и сильный, Манфред, такой белый, и крепкий, и прекрасный…

Прошло несколько мгновений, прежде чем он понял, что сказала Хайди, но ее пальцы гладили и ласкали, и из его сознания исчезли все разумные мысли. Он сознавал только прикосновения ее рук и бормотал ласковые слова и похвалы, потом почувствовал кое-что еще – теплый мускусный запах, исходивший от ее живота, к которому он прижимался лицом. Манфред не узнал запах молодой, физически возбужденной женщины, готовой к любви, но его тело инстинктивно откликнулось, и этого больше нельзя было не замечать.

– Хайди. – Его голос сильно дрожал. – Я люблю тебя. Да простит меня Господь, но я так люблю тебя!

– Да, mein Schatz[171], знаю. Я тоже тебя люблю.

Хайди мягко уложила его в кровать и, стоя над ним, начала медленно расстегивать белую блузку. А когда легла на него, ее большие, шелковистые белые груди, увенчанные рубинами, показались ему самым прекрасным, что он видел в жизни.

– Я люблю тебя! – много раз восклицал он за ночь, и каждый раз по-новому, в удивлении, экстазе и благоговении, ведь то, что она с ним делала, затмевало все его фантазии.

В первый день финальных состязаний по бегу Шаса сумел достать для девушек билеты, но места находились высоко на северной трибуне. Матильда Джанин взяла у Шасы бинокль и взволнованно разглядывала огромную арену внизу.

– Я его не вижу, – ныла она.

– Он еще не вышел, – уверял Шаса. – Сначала бегут стометровку…

Но он тоже волновался. В полуфинальном забеге на двести метров Дэвид прибежал вторым после великого американского спортсмена Джесси Оуэнса, «Черной Антилопы», и тем самым обеспечил себе место в финале.

– Я так нервничаю, что, боюсь, у меня будет приступ меланхолии, – говорила Матильда Джанин, не опуская бинокль; по другую сторону от Шасы Тара волновалась не меньше.

– Это отвратительно! – сказала она с такой яростью, что Шаса встревоженно повернулся к ней.

– Что именно?

– Ты разве