летнем костюме, зато Геринг выглядел величественно и респектабельно в небесно-голубом мундире маршала «Люфтваффе»; проходя, он, приветствуя спортсменов, небрежно взмахнул золотым жезлом. В этот момент высоко над Майфельдом зазвонил колокол, созывая молодежь всего мира.

Гитлер и его свита скрылись из вида в туннеле под трибунами, и несколько минут спустя над полем загремели фанфары, в сотни раз усиленные множеством громкоговорителей; огромный хор запел «Deutschland über alles». Ряды спортсменов зашевелились, готовясь к началу парада.

Выходя из полутемного туннеля на освещенную солнцем арену, Шаса и Дэвид переглянулись. Они взволнованно улыбнулись друг другу; гигантские волны звуков, оглушительная музыка оркестров и хор, поющий олимпийский гимн, приветственные крики сотни тысяч зрителей – все это обрушилось на них. Они осмотрелись, задрав подбородки, разведя руки, и вышли под музыку Рихарда Штрауса.

Перед Шасой шагал Манфред Деларей, но его взгляд был устремлен к фигуре в коричневом в первом ряду трибуны для почетных гостей; Гитлер был окружен королями и принцами. Поравнявшись с ним, Манфред хотел вскинуть руку в нацистском приветствии «Хайль Гитлер!», но ему пришлось сдержаться. После долгого обсуждения и споров победило мнение Блэйна Малкомса и других англоговорящих участников делегации. Не отдав нацистское приветствие, спортсмены только выполнили команду «равнение направо», когда проходили мимо почетной трибуны. Ответом стали свист и неодобрительный гул немецких зрителей. Глаза Манфреда жгло от слез стыда: его вынудили нанести оскорбление великому человеку на трибуне.

Эта злость не утихала все время последующих торжеств: зажгли олимпийский огонь; фюрер произнес речь, официально открыв игры; в небо одновременно взлетели пятьдесят тысяч голубей; по краям стадиона разом подняли флаги всех стран-участниц; далее последовали показательные выступления гимнастов и танцоров, прожектора и фейерверки, музыка и пролет эскадрилий люфтваффе Геринга, затмивших небо и заполнивших его грохотом.

* * *

Блэйн и Сантэн тем вечером поужинали в одиночестве в ее номере в «Бристоле»; оба устали после волнений дня.

– Какое зрелище он явил миру! – заметила Сантэн. – Не думаю, что кто-нибудь ожидал подобного.

– Следовало ожидать, – ответил Блэйн. – Приобретя опыт устройства партийных съездов в Нюрнберге, нацисты стали великими мастерами пышных зрелищ. Даже древние римляне не добивались такой соблазнительности своих публичных празднеств.

– Мне понравилось, – сказала Сантэн.

– Откровенная языческая идолопоклонническая пропаганда – герр Гитлер представляет миру нацистскую Германию и свою новую расу сверхлюдей. Но да, вынужден согласиться с тобой: зрелище было необычайное, со зловещим оттенком угрозы, что делало его еще более привлекательным.

– Блэйн, ты упрямый старый циник.

– Это мое единственное достоинство, – согласился он и сменил тему. – Сообщили расписание первых матчей. Нам повезло с жеребьевкой: не придется встречаться ни с аргентинцами, ни с янки.

* * *

Им выпало сначала встретиться с австралийцами, и надежды на легкую победу сразу рухнули, потому что после первого же свистка австралийцы устремились вперед, как атакующая кавалерия, заставив Блэйна и Шасу отчаянно обороняться; так продолжалось три тяжелейших чаккера подряд: австралийцы не позволяли команде Блэйна прийти в себя.

Шасе пришлось сдержать свои желания: ему хотелось действовать и блистать одному, – и он полностью отдал себя под начало капитана и без заминки выполнял команды Блэйна «подрежь слева», «прикрой» или «назад», набираясь от полковника единственного, чего ему не хватало, – опыта. В эти отчаянные минуты узы взаимопонимания и доверия между ними, которые так долго складывались, прошли проверку на прочность, едва ли не на разрыв, но выдержали, и в середине четвертого чаккера Блэйн, проезжая мимо своего молодого второго номера, сказал:

– Они свой выстрел сделали, Шаса. Посмотрим, как они умеют отбиваться.

Шаса принял передачу Блэйна, вытянувшись и стоя в стременах; он подхватил мяч в воздухе и готов был бросить его далеко в поле; австралийцы ринулись к своим воротам, но Шаса повернулся и по высокой дуге отправил мяч прямо под ноги несущемуся галопом пони Блэйна. Этот момент стал поворотным пунктом; после матча они спрыгивали с взмыленных пони и колотили друг друга по спинам, ликующе смеясь и еще не веря в свою победу.

Но торжество сменилось унынием, когда они узнали, что следующий их матч – с аргентинцами.

* * *

Дэвид Абрахамс показал плохой результат в первом предварительном забеге на 400 метров: он пришел четвертым и не попал в число финалистов. В тот вечер Матильда Джанин отказалась от ужина и рано легла спать, зато два дня спустя она сияла, взбудораженная тем, что Дэвид выиграл забег на двести метров и прошел в полуфинал.

* * *

Первым противником Манфреда Деларея стал француз Морис Артуа, ничем не выдающийся боксер своего веса.

– Быстрый, как мамба, смелый, как медоед, – шепнул дядя Тромп Манфреду при звуках гонга.

Хайди Крамер сидела рядом с полковником Больдтом в четвертом ряду и дрожала от неожиданного возбуждения, глядя, как Манфред покидает свой угол и выходит в центр ринга. Он двигался, как кошка.

До сих пор ей стоило большого труда изображать интерес к боксу. Звуки, запахи и картины, связанные с ним, вызывали у нее отвращение: зловоние едкого пота на коже и тканях, звериный хрип и удары кулаков по плоти, кровь, пот, разлетающиеся брызги слюны – все это отталкивало аккуратистку Хайди. Но теперь, среди хорошо одетой, изысканной публики, сама одетая в отличный шелк и кружева, она обнаружила, что контраст свирепой ярости пугает ее, но в то же время привлекает.

Манфред Деларей, спокойный, строгий молодой человек, неулыбчивый и серьезный, слегка неуклюжий в непривычной одежде и смущавшийся в образованном обществе, превратился в великолепного дикого зверя, и та первобытная ярость, что исходила от него, блеск желтых глаз под черными бровями, когда он превратил лицо француза в кровавую маску и заставил его опуститься на колени посреди безупречно белого ринга, привели ее в такое извращенное возбуждение, что она плотно сжала бедра. В паху у нее что-то горячо плавилось, увлажнив дорогую крепдешиновую юбку.

Во власти того же возбуждения она вечером сидела рядом с Манфредом в опере. Героическая тевтонская музыка Вагнера наполняла зал волнующими звуками. Хайди слегка подвинулась на сиденье, задев обнаженным предплечьем Манфреда. Она почувствовала, как он вздрогнул, начал отодвигаться, но остановился. Контакт между ними был легким, как паутина, но оба обостренно сознавали, что