Сколько прошло времени, он не знал. Может, полчаса, а, может, два. Стало совсем темно, и на чёрном небе прорисовалась луна, правда тусклая, размытая, совсем не такая, как в горах. Окрестности погрузились во мрак, и лишь пустырь перед калиткой был ярко освещён фонарём. Со стороны дороги доносился гул от проезжавших мимо машин.

За это время калитка распахивалась ещё несколько раз, и в сауну входили и выходили люди. Вслед за грузным мужчиной в тюбетейке вышли два молодых парня, свернули от ворот в сторону и, довольно гогоча, прошли мимо окна, за которым скрывался Гасан.

После них пришла какая-то закутанная в платок женщина и долго стучала в железную дверь, пока ей не открыли. Лица того, кто открыл, он не видел. Послышался тихий говор, женщина вошла внутрь и дверь за ней захлопнулась.

От напряжения Гасан даже перестал ощущать вонь. Он тихонько потряхивал затёкшими ногами, и, продолжая царапать ножом стену, буравил взглядом чёрную калитку. Он был уверен, что ждёт не зря.

И вдруг… Дверь резко распахнулась, и на улицу выплыли сразу три женские фигуры. Гасан задышал часто, прерывисто. Чабан сразу узнал в одной из них Хадижку. Однако одета она уже была по-другому: никакого платка, короткая тёмная блуза, облегающие брюки. Он оскалил зубы и замер как зверь, готовый к прыжку.

Женщины остановились под самым фонарём и говорили там о чём-то, достаточно громко. До Гасана долетали обрывки фраз, но он в них не вслушивался. Стоял, вцепившись руками в подоконник, и ждал.

«Давайте, давайте, вы двое — идите к чёрту», — шептал он.

Он надеялся, что женщины сейчас разойдутся, и тогда он догонит Хадижку одну и убьёт. Но если они пойдут к дороге все вместе, то он бросится прямо сейчас. Он больше не может ждать, не в силах сдержать себя.

Женщины действительно разошлись. Две пошли прямо, в сторону дороги, а Хадижка повернула налево, на тропинку, как раз ту в сторону, где притаился в развалинах Гасан.

Девица шла быстро и, внимательно глядя под ноги, вскоре поравнялась с окном. В отсветах фонарных лучей он отчётливо видел её горбоносое, но приятное лицо, густые тёмные пряди на лбу.

Гасан диким зверем бросился вперёд и, перемахнув через подоконник, вмиг оказался на пустыре, прямо за спиной проститутки. Хадижка вздрогнула от неожиданности и резко обернулась. Но когда её глаза, встретившись с налитыми кровью свирепыми глазами чабана, округлились широко, а губы, густо накрашенные яркой помадой, раскрылись, уже готовые исторгнуть крик, мохнатая шершавая лапа горца цепко зажала ей глотку. Гасан толкнул её к стене, в чёрную тень деревьев.

Хадижка извивалась всем телом, рвалась бешено и, глухо мыча в ладонь, таращила полные ужаса глаза. Но Гасан, прижав её спиной к стене и заломив руки, навалился всей тяжестью. Их лица оказались совсем рядом, почти вплотную. Чабан дышал тяжело, отрывисто, и на его шее, на лбу рельефно вздулись тугие жилы. Через лёгкую тонкую одежду он явственно ощущал тепло её тела — тела ещё живого человека. И чувствовал, как колотится в этот миг её сердце, как пульсирует кровь в артериях, как мокнет от жаркой испарины блуза.

Хадижка утихла. Только дрожала как осиновый лист и часто моргала глазами.

— Узнала? — лихорадочно запинаясь, забормотал Гасан. — Это всё из-за тебя! Из-за тебя моего сына убил медведь!

Она опять задёргалась и снова что-то отчаянно замычала в ладонь, мотая головой. Лицо её посерело, из глаз брызнули слёзы.

— Да, шлюха, из-за тебя! — Гасан выкрикнул яростно.

Больше он ничего не смог сказать, и несколько мгновений смотрел на свою жертву в немом бешенстве, сверкая глазами. Хадижка выла глухо, и в её взоре стояло лишь выражение дикого ужаса и страстного, нечеловеческого желания жить. Жить! Жить, во что бы то ни стало!

Но Гасан уже взмахнул ножом. Клинок остановился на мгновение в воздухе, а потом понёсся вперёд и вниз, целясь отточенным остриём под левую грудь, в самое сердце. Он ощутил короткое, упругое сопротивление чужой плоти, и почувствовал, как конвульсивно рванулось тело жертвы. Звук от удара был глухой — странный, быстрый звук пронзаемых сталью человеческих мышц.

Тело Хадижки ослабло, враз сделавшись вялым и безвольным. Как будто сжатая до предела пружина вдруг утратила всю свою силу и начала рассыпаться. Глаза её закатились, и чабан больше не чувствовал биения сердца. В его руках вместо живого, рвущегося на волю человека была теперь какая-то податливая, обессиленная масса. Убийца разжал руки, и тело проститутки сползло по стене на землю, пачкая его одежду и руки кровью, густо тёкшей из глубокой раны.

Удар Гасана пришёлся точно в цель. Хадижка была мертва, и лежала у его ног, неестественно изогнув ноги. Её волосы разметались густыми прядями по пыльной земле.

Гасан несколько мгновений в упор смотрел на труп. Потом тяжело вздохнул два раза и провёл ладонью по лицу, по глазам. На лице осталась кровь. Солёная, тёплая, ещё живая кровь. Он прикоснулся пальцем к щеке и провёл по ней с силой. Пальцы были красными, липкими.

Горец закрыл глаза. Кровь, опять кровь. Он вспомнил полуобглоданные кости сына с ещё оставшимися на них лоскутками мяса. Его растерзанные останки пахли свежей кровью. Свежей кровью теперь пахнут и его руки. И нож, зажатый в правой руке, тоже источал запах крови. Он поднёс подрагивающие руки к лицу и смотрел на них долго, пристально.

От этого запаха к горлу подкралась гадливая дурнота. Хотелось куда-нибудь спрятаться, забиться и тереть до одури сухим песком руки. Тереть, раздирая кожу, чтобы вывести, вытравить прочь этот невыносимый запах.

Вокруг не было ни души. Лишь безучастные ко всему цикады громко стрекотали на деревьях.

Гасан глянул вниз. От трупа к его ногам текли обильные густые ручьи. Он торопливо отдёрнул правую ногу, но носок ботинка уже успел испачкаться в крови. Он повозил ступнёй по земле, но от этого лишь запачкал влажный носок грязью. Тупо смотрел на него, на нож, на труп, на собственные руки.

И Гасан вдруг понял: ему не убежать, не скрыться от запаха крови. С этой минуты он въелся в него так же, как запах овечьей отары или дымного чабаньего костра. Той, прежней жизни у него больше никогда не будет. Не будет ни родного аула, ни друзей-односельчан, ни родственников, ни сварливой жены. А останется только эта жизнь — новая и дикая, c пьянящим запахом человеческой крови.

Чабан завыл. Когда он ехал сюда, то совсем не думал, что будет делать потом, когда убьёт Хадижку. Им двигало лишь жгучее желание отомстить, во что бы то ни стало, любой ценой. Но теперь, когда он совершил убийство, ему сделалось страшно. Его душа отказывалась принять эту новую жуткую жизнь, и руки, перепачканные кровью, горели точно в огне.

Он взревел дико, безумным зверем. Развернулся и побрёл, пошатываясь, прочь, через пустырь к улице. Долго шёл по ней — яркой и освещённой — куда-то, слыша позади себя удивлённые возгласы, крики встречных людей. Но он проходил мимо них безучастно, иногда задевая плечом.

Потом возле него резко затормозила машина, и выскочившие оттуда вооружённые люди окликнули его властно, зло. Гасан не обернулся. Тогда они подбежали, схватили его за плечи, за руки. Он забился отчаянно, замахал ножом. Но его ударили с силой в живот, свалили наземь, заломили окровавленные руки, вырвали из них нож, с металлическим лязгом захлопнули на запястьях наручники.