Некоторые корабли получили наименования, вполне соответствующие духу Февральской революции — «Борец за свободу». Другие же отражали идеологию новой власти — «Ваня коммунист», «Рошаль». Сразу два корабля Красного флота в 1918 г. получили название «Агитатор» (в 1919 г. еще один) и еще два — «Лейтенант Шмидт» (всего с 1918 по 1922 г. двенадцать кораблей получили такое имя!). Вдвойне символичным было переименование канонерской лодки «Учредитель», которая стала именоваться «Террорист». Складывающийся уже культ Ленина нашел отражение и в названиях военных судов: с 1919 по 1922 гг. не менее десяти кораблей были названы в его честь.

Большевики использовали и испытанный метод наказания кораблей переименованием. Сразу же после подавления Кронштадтского восстания 31 марта 1921 года линейные корабли Балтийского флота «Петропавловск» и «Севастополь», поддерживавшие мятежников, получили новые имена «Марат» и «Парижская коммуна»[775].

Свой курс переименований проводили и белые, создавая культ героев своего движения. Линейный корабль «Воля» (до 1917 г. — «Император Александр III») в октябре 1919 г. получил название «Генерал Алексеев». Крейсер «Очаков», которому его «революционное» имя было возвращено в 1917 г., сначала вновь стали именовать «Кагулом», а в октябре 1919 г. он получил имя «Генерал Корнилов». Как видим, Белое движение отрицало переименования периода Февральской революции, но, вместе с тем, не шло и на реставрацию явно монархических дореволюционных названий.

Меняли свои названия в 1917 г. и коммерческие суда — сразу несколько пассажирских кораблей получили соответствующее духу времени имя «Свобода». Волжский пароход «Император Александр Благословенный» стал называться «Владимир Короленко». Однако новые имена, данные судовладельцами, подчас не были идеологизированными. Так, до революции почти все суда общества «На Волге» носили «царские» имена. Пароход «Государь» был переименован в «Ветер», «Самодержец» стал «Крестьянином». Общество «Кавказ и Меркурий», владевшее флотом кораблей на Волге, в апреле упразднило все прежние «царские» наименования пароходов, кораблям были даны имена городов России. Пароход «Великая княгиня Ксения», принадлежавший Товариществу Архангельско-Мурманского срочного пароходства, получил имя «Север»[776]. Впрочем, некоторые корабли Добровольческого флота долго сохраняли явно «монархические» названия: в 1919 г. суда «Царь» и «Царица» на Севере участвовали в эвакуации сил белых и войск интервентов[777].

Революция отразилась и на деловой жизни: владелец кафе, например, дал своему заведению имя «Свобода». Дельцы кинобизнеса также ориентировались на политическую конъюнктуру. Появились киностудии «Воля» и «Свобода», а новый кинотеатр получил имя «Республика». Некоторые же рудники уже весной 1917 г. получили название «Красное знамя»[778].

Революция вторгалась в личную жизнь, что сразу же отразилось на антропонимике. Холуевы, Дураковы, Нюхаловы и Негодяевы отказывались от неприличных имен, иногда это также было связано с революцией: в «новой жизни» непристойные фамилии были нетерпимы. По понятным идеологическим причинам меняли свои фамилии Царевы и Жандармов. Некий Правдин и один однофамилец Ленина также решили изменить родовое имя, это было следствием распространения антибольшевистских настроений. Однако именно фамилия Романов воспринимается как «неприличная» и «оскорбительная» и менялась в 1917 г. чаще, чем какая-либо иная, уступая лишь Бардаковым, Бардакам и Бардаченко. Можно предположить, что однофамильцы царя чувствовали себя весьма неуютно. Бывший великий князь Дмитрий Павлович писал 23 апреля 1917 г.: «…Одна фамилия „Романов“ теперь синоним всякой грязи, пакости и недобропорядочности». Его родственник, Гавриил Константинович, сын великого князя Константина Константиновича, имел возможность лично убедиться в справедливости подобного утверждения. Уже в советское время в одном учреждении регистраторша, не знавшая, с кем она имеет дело, заполняла его учетную карточку. Услышав фамилию «Романов» она выразила свое искреннее сочувствие носителю столь неудобной в новых условиях фамилии, который, разумеется, предпочел не развивать далее опасную тему[779].

Сложное положение многих Романовых не было секретом для современников, смена этой фамилии стала предметом незатейливых шуток. В сатирическом журнале, например, печаталось «объявление» о том, что Роман Романович Романов пожелал стать Республиканом Республикановичем Республикановым[780].

На следующем месте за Романовыми шли несчастные Распутины[781]. Не случайно, что и два унтер-офицера Сухомлинова сменили свою фамилию (интересно, что один из них пожелал стать Суворовым). Как «старорежимная» воспринималась подчас даже фамилия Николаев. Язык революции влиял на выбор людей, менявших фамилии, часто они предпочитали именоваться Вольнскими, Воскресенскими, Гражданиновыми, Республиканскими, Обновленскими, Расцветаевыми, Демократовыми, Свободновыми. Некоторые же желали взять имена популярных политических деятелей — Львов, Керенский[782].

Интересно, что прошения Распутиных о смене фамилии обычно удовлетворялись, а Романовы получали отказ. Чиновники обосновывали свое решение следующим образом: «Достаточных оснований не усматривается, т. к. ни в каких родственных отношениях с бывшим царствующим домом не состоят»[783]. Однако, по-видимому, многие носители «монархических» фамилий в 1917 г. меняли их и без обращения в органы власти (легко можно было подделать документы, купить их), к тому же существовала возможность получить необходимые документы в конкурирующем центре власти. Процедура значительно упростилась после принятия советского декрета о праве граждан менять фамилии и прозвища (март 1918 г.)[784]. Им воспользовались и многие носители и «неприличных», и «царских» фамилий.

В ходе революции падает популярность имени Николай (наиболее распространенного мужского имени в дореволюционный период). Известен случай, что революционер, находившийся в ссылке, назвал свою дочь Революцией. Однако так называемые революционные имена получили относительно широкое распространение лишь позднее, на большевистском этапе революции, и особенно после 1923 г.[785]

Влияние символического переворота на антропонимику является одним из наиболее ярких проявлений вторжения политики в личную жизнь. На этот процесс влиял опыт предшествующих революций и, в частности, движение «номофилов» эпохи Французской революции XVIII в. (еще более явно это проявилось в символической революции большевиков). Однако очевидно и влияние опыта Первой мировой войны. Переименование Санкт-Петербурга, ряда улиц и массовая замена немецких фамилий, имен и отчеств на русские создавали важный прецедент подобного переворота[786]. Националисты требовали углубления этого процесса, русификации все новых топонимов. Радикальная же интеллигенция считала эти переименования проявлением шовинизма и дурного вкуса (многие же затем именно так воспринимали и переименования революционного времени). Интернационалисты-социалисты демонстративно продолжали использовать старое имя столицы страны. Вплоть до 4 апреля 1921 г., когда Губернский комитет партии принял специальное решение, Петербургский комитет большевиков сохранял свое старое название[787]. В 1917 г. политические противники большевиков трактовали это как знак германофильства интернационалистов, и последние вынуждены были защищаться[788]. С другой стороны, националистическая пропаганда создавала известные возможности и для революционеров, которые использовали потенциал ксенофобии для политической мобилизации: правящую династию презрительно именовали Голштин-Готторпской, Ангальт-Цербстской и т. п. В целом топонимические эксперименты эпохи Мировой войны немало способствовали дестабилизации системы политической символики старого режима.

В некоторых изменениях фамилий германофобия и приверженность революционным символам соединялись. 1 июня 1917 г. юнкер Е.П. Шмидт, сын лейтенанта Шмидта, героя восстания на крейсере «Очаков», подал специальное прошение