Прошедшее Ивана было неизвестно, но по наружным признакам, по манере говорить, по некоторым словам, то и дело вырывавшимся у него и указывавшим на известную степень образования, можно было держать пари сто против одного и не проиграть, что жизнь готовила этого человека вовсе не к той роли, которую он вынужден разыгрывать, что общество, населяющее арестантскую роту, не его общество, что он здесь чуждый, бог знает какими судьбами заброшенный пришлец. Тонкие черты лица Ивана, небольшие руки, особенная непринужденность, далекая и от хвастливой заносчивости арестантов, уже прошедших огонь и воду и медные трубы, и от забитой, угрюмой робости арестантов, только что перешагнувших через острожную черту, наконец, все те штрихи и оттенки, которые кладутся на человека известной средой, известным положением в обществе, говорили, что серый армяк – одежда вовсе непривычная для Ивана, что он и еще недавно нашивал другую, более ему сподручную. Арестанты очень хорошо понимали, что Иван не их поля ягода, и звали его барчуком. Обо всем, что касалось общих предметов, Барчук разговаривал охотно и очень умно, о себе же лично он упорно молчал или всякое поползновение проникнуть в его тайну останавливал на первом шагу.

Говорил он:

– Зачем вам это? Удовлетворить любопытству? Пожалуй, я был бы не прочь, если бы это не имело для меня печальных последствий. Я не боюсь, чтобы вы выдали меня, но дело в том, что есть такие прошедшие, которые при воспоминании составляют мученье для воспоминающего.

Барчук, высидевши положенный термин, ушел в Сибирь. Эта загадочная личность оставила по себе хорошее дело в арестантской роте: человек пятнадцать арестантов, выученных им грамоте.

Смотритель арестантской роты так вспоминал о Барчуке.

– Нечего сказать, грешен я перед Богом, не любил этого Барчука. И за что бы, кажись? Арестант он был не-озорной, на работах не ленивый. Поди, думается мне все: он арестантов смущает, к неповиновению начальству направлять их норовит. Известно, в тихом омуте черти водятся. Потом уж очень он важно держал себя, точно и невесть что, не бродяга – сволочь. Начнет свои турусы на колесах подпускать, только уши развешай да слушай: фря-де заморская у нас появилась. Учителишко – дерьмо!

Помню другого «не помнящего родства». Содержался он в остроге, как пересланный из другой, более дальней губернии. Это был совсем юноша, голос у него даже не установился. В остроге это звали Мамзелью. Мамзель, несмотря на все убежденья, не хотел открыть своего настоящего происхождения: не помню ничего, да и баста. В неизвестности прошло более полугода. Мамзели выходило скорое решение: участь обыкновенная – если не военная служба, то тридцать розог и ссылка в Сибирь на поселение, но он предупредил наказание, открывши свое происхождение. Мамзель оказался сыном уездного стряпчего и бежал из отцовского дома с целью узнать в действительности, как живет народ вообще и отдельные члены его по острогам в особенности. Показание Мамзели по наведенным справкам подтвердилось, по крайней мере, не было ни одной данной, чтобы искать причины бегства Мамзели в прежде совершенном преступлении, в самодурстве родителей и в других каких-либо, кроме указываемых самим бродягой, причинах. Замечательно, что Мамзель не получил почти никакого образования (беру это слово в смысле дипломном) – это был социальный самородок…

Повторяю: для мира признанного прошедшее большинства бродяг покрыто непроницаемой тайной (Мамзели на редкость), но эта таинственность не так ревниво охраняется для своего же брата, беспаспортного. Встречи проходимцев не остаются, конечно, без взаимодействия: недостаток знания и опытности одного пополняется избытком другого;

односторонность сталкивается с более широкими взглядами. Каждый бродяга и ученик и учитель в одно и то же время. Бродяжничество – это обширная школа, в которой, правда, педагогические курсы нравственности часто не совсем подходят под условные понятия, выработанные обществом, но из которой люди в большинстве выходят такого сорта, что в карман за словом не лезут и ни в каких, подчас весьма незавидных положениях неловкости не ощущают, а если и ощущают, то всегда умеют скрыть ее, сделать ее незаметной для постороннего наблюдателя.

Похваляются не помнящие родства:

– Мы-ста из таковских: хоша с барами пряников писаных и не кушаем, а все ж при случае в грязь рылом не шлепнемся.

Что бродяги в грязь рылом не шлепаются, умеют весьма ловко справиться со всяким положением, разыграть всякую роль, показывает следующее: назад тому лет восемь матерая тишина города С. купно с уездом, населенным всплошную потомками в древности прославленных мужей, была до дна возмущена необыкновенным происшествием: прибытием сына графа П. Граф свалился как с неба: приехал в гостиницу, оповестил, кого следует, что он такой-то – и баста. На предлагаемые вопросы о причинах прибытия он отвечал, что обязался страшной клятвой хранить ненарушимо эту тайну, причем тонко намекал, что клятва дана им пред кем-то очень высоким и малейшие поползновения проникнуть в его тайну могут иметь гибельные последствия для проникающих. Взбудораженный мирок терялся в догадках, он был ошеломлен; чтобы удовлетворить пожиравшему любопытству, граждане и гражданки прибегли к разнообразнейшим умозаключениям и в конце концов порешили, что граф быль сослан за какое-то необычайно важное политическое преступление и в городе С. остановился только временно, в ожидании дальнейших инструкций и почетного конвоя, для препровождения его куда следует. Продукт умозаключения передавался с уха на ухо. Между тем, покуда шли догадки, граф успел обворожить собой все сердца; его положительно носили на руках, не давали отдыха ни днем ни ночью. Приглашения так и сыпались на графа: давались обиды, пикники, вечера. Весь уезд с ума сходил, самые заскорузлые сидни, рассортированные по дальним деревенским углам, тронулись с нагретых мест своих и потянулись в город, чтоб только взглянуть на графа; прекрасная половина человеческого рода особенно увлеклась графом, его слово сделалось святым, законом, не допускавшим критики; чиновный люд, ex officio[34] обязанный следить за спокойствием граждан, чуть ли не больше других бегал и лебезил перед графом. Граф жил, пленял и благодушествовал в городе С. около месяца… Но всему бывает конец: молва о похождениях графа достигла до губернии (город С. – город уездный, хотя по многолюдству и богатству не уступающий губернскому). Догадливее ли были губернские светила или на них нашел светлый промежуток, род вдохновения, только от них наряжен был чиновник с непременной обязанностью досконально узнать, что за личность вновь явившийся граф П. и, если потребуется, заполучить его. Граф П. был прямо с балу приглашен к прибывшему чиновнику и чрез полчаса открылся, что он не больше не меньше, как не помнящий родства.

Ахнули только мирные граждане, узрев такой неожиданный и столь