похититель старается сбить с толку ожидаемую погоню, заметает свой след. Верстах в десяти от города след исчез окончательно (впоследствии оказалось, что Шамшеев – это был он – целиной пробрался на Волгу и уже рекой, дело зимой было, прибыл в город). Почти потеряв надежду выручить похищенное, Трубцов явился в город и заявил о случившемся. В каждом городе есть несколько личностей, специальность которых – притонодержательство, перевод и хранение краденого. К числу таких личностей принадлежал татарин же Бахрейка. Первым делом по заявлении Трубцова было броситься к Бахрейке. Успели прийти только что вовремя. Шамшеев шел к воротам отворять их, пара запряженных в обшевни лошадей (в корню кобыла Трубцова) стояли совсем готовыми к пути под длинным навесом постоялого двора. Увидав полицейских солдат, толпу понятых и между ними Трубцова, Шамшеев разом смекнул, что дело плохо, что пришли за ним. Быстро оглянувшись во все стороны и увидав, что бежать некуда, что сила и ловкость не выручат, Шамшеев в один момент преобразился в мертвецки пьяного. Привели Ибрагима, а он ни рукой, ни ногой, бормочет только что-то по-татарски.

Допрос производить было невозможно, стали осматривать сани Шамшеева и нашли в них топор, цеп, лом и аркан (любимые орудия конокрадов): стали осматривать самого Шамшеева и в широком поясе его нашли изрезанные и изломанные части церковных вещей – чаши, верхних досок евангелия, потира и так далее.

Через два дня от одной сельской церкви, за Волгой, было подано объявление о взломе ее неизвестными людьми и о похищении из нее денег, разного рода вещей и окладов с образов…

На другой день привели Шамшеева к допросу.

Шамшееву лет сорок. В наружности и фигуре Шамшеева резко удержались все характерные черты монгольского типа: среднего роста, кряжистый, широкоплечий, с сильно развитыми скулами, с узко прорезанными глазами, приспособленными к чертовски дальним расстояниям, с угрюмо нависшими черными бровями, Шамшеев смотрел и вором настоящим, и, надо правду сказать, лихим наездником. Как степная, поджарая лошадь, Шамшеев был одна из тех мускульных натур, которых вырабатывают глухие, непроглядные ночи, наезды, схватки, утеки и прочие принадлежности опасного ремесла и которым нипочем всевозможные физические лишения. В глухом месте встреча с подобными людьми не совсем безопасна. Судя по давности занятия воровским промыслом, по двукратному пребыванию в острогах, можно было бы ожидать, что при допросе Шамшеев будет очень ловко вывертываться, но вышло напротив: ни остроги, ни промысел не создали из Шамшеева ни оратора, ни практика юриста. Это был дикарь, целиком взятый из непроходимой глуши, не переваривающий никаких тонкостей диалектики; устигнутый, он только отгрызался, как волк. Видно было, что Шамшееву, как юридическому лицу, было совсем не по себе, что давать ответы составляет для него страшный труд, что он чувствует себя в положении рыбы, вытащенной из воды. Опасность, предстоящая впереди Шамшееву вследствие захвата на постоялом дворе Бахрейки, была, конечно, во сто крат меньшая, чем та, которой он подвергался ежедневно в продолжении нескольких десятков лет, но можно быть уверену, что Шамшеев с удовольствием согласился бы променять новую встречу с бурмангинской мордвой на полчаса допроса: там он сознавал себя в родной стихии, с ним имелись цеп, топор, выносливый конь, там он мог работать – рассчитывать на силу, ловкость; в ночной свалке с врагами, несмотря на грозную участь, он дышал свободнее. Стены канцелярии, юридические обряды налегали на чистокровного конокрада сильнее, чем толпа разъяренных врагов.

Но отвечать следовало. Чтоб отделаться скорее, Шамшеев коротко и ясно поставил вопрос: пришел в город пешком, в первом кабаке напился пьяным, потерял сознание и спрашивать потому его больше не о чем. По своего рода характерности ответов мы выпишем некоторые из них. (Оговариваюсь; Шамшеев говорил ломано-русским языком, сознавая себя не в силах держаться подлинника, мы не будем и стараться подделаться под него.) Шамшеев давал ответы больше односложные. Спрашивали его: откуда он взял пару лошадей, захваченных на постоялом дворе Бахрея?

– Каких лошадей? Сказал, что пешком в город пришел.

– Чьи же лошади, что у Бахрея в поднавесе стояли?

– Может, и его: коль у Бахрейки стояли, так Бахрейку и спрашивай.

Дальше Шамшеев относительно пары лошадей, на которых явился в город, не пошел: не его лошади – и кончено. Бахрей стал уличать, Бахрею отвечал, что ему, как вору настоящему, веры давать не следует.

Явился на очередь другой вопрос; о церковных вещах, найденных в поясе.

Шамшеев удивленным даже представился: как де меня о том спрашивают, о чем я и слыхом не слыхал!

– Да ведь у тебя они в поясе найдены, а пояс на тебе был, как же без твоего ведома они туда попали?

– А я почем знаю. Может, сам же ты по злости туда их подсунул. Я пьяный был человек, а с пьяным что хочешь, то и делай.

– Обыск был при понятых, подсунуть нельзя.

– Опять я не знаю. Тебе сказано: ты их подсунул, – стало, так и пиши.

Отрезал, значит, и этот пункт.

Но от ночевки на постоялом дворе Трубцова Шамшееву отказаться было нельзя: там находилось три совершенно посторонних свидетеля.

– У Трубцова на постоялом дворе был?

– Был.

– Зачем так далеко заехал от своей стороны?

– Шара-бара покупал.

– Где же деньги для торговли?

– Деньги?.. Обронил.

– На какой же ты лошади к Трубцову приехал?

– На своей.

– Где же она теперь?

– Сдохла.

– Как так?

– Так же. Нешто не знаешь, как лошади дохнут? Загорелась, да и сдохла.

– В каком месте?

– Меж Ерыклой и Кудлаевым.

– Ты должен место указать, где она пала.

– Места не найду.

– По какой причине?

– По той причине, что ее теперь волки съели.

– А шлею?

– И шлею съели.

– А сани?

– И… сани я продал, на себе повез.

– Кому?

– Мужику встречному, а кто он такой, не справлялся.

– За сколько продал?

– За целковый.

– Деньги где?

– Пропил.

Больше от Шамшеева ничего не добились. Говорю – он был плохой оратор и юрист.

Так заключил Шамшеев свои характерные ответы:

– Ты много меня не спрашивай, ничего больше не скажу. Коли виноват я, так в острог посылай.

Шамшеев попал, конечно, и на этот раз в острог. Когда мулла стал переводить ему постановление о заключении в тюремном замке, так Шамшеев будто несколько повеселел.

Впрочем, и в остроге Шамшеев держал себя все тем же степным дикарем: он не якшался ни с русскими, ни с татарами. Сосредоточенный в самом себе, Шамшеев вечно ходил одинокий, поодаль от других, его, как и Акима-Ходока (смотри ниже), больше других душили стены острожные, больше других подмывало на волю. У Шамшеева только нервы были закаленнее, чем у