— Но в дни суда они были согласны с нею, — удивился Михаил.

— Охо-хо, — вздохнул Филарет. — Верно заметил, царь-батюшка. Токмо кто же тогда мог возразить государыне, окружённой пронырами? Теперь же богословы восстановили истину. Исправляя молитву о водосвятии, Дионисий не допустил греха, но убрал нелепицу, кою внёс сочинитель. Я вот тоже написал молитву, будучи в заточении, а вины не наложу ни на кого, ежели исправят что в ней разумно.

— Ты верно мыслишь, батюшка.

— Мы с тобой по первости славно поговорили. Разум наш в согласии. И тебе на том спасибо, сын мой. Теперь же давай пригубим сыты, да пойду навещу матушку.

Отец и сын ещё немного посидели, выпили сыты и вина, поговорили о разном и расстались. Провожая отца, Михаил сказал просительно:

— Не осуждай матушку строго, родимый. Я люблю её, и мне будет больно. Вина не её в том, что державного ума лишена.

У Филарета запершило в горле, но он ничего не ответил сыну, лишь обнял его и погладил по спине, словно утверждая, что будет справедливым и милосердным. Так потом и было.

И сама Марфа согласилась со всем, что высказал ей Филарет. И, отрешаясь от государственных дел, она лишь сказала:

— Ведала я, что злочинцы меня окружили, да не находила среди инших вельмож верных нам людей. И потому не суди меня строго, святейший, будь милостив.

— Спасибо тебе, Ксеньюшка, за бережение сына, — назвал Филарет Марфу девичьим именем, — опора ты была ему адамантовая. И мне теперь легче стоять близ сына нашего. Да не уроним чести рода, поверь нам. Теперь же подумай, как в мои палаты из кельи уйти.

Поговорив мирно и тихо о державных делах с Марфой в келье Воскресенского монастыря, Филарет уходил в свои палаты умиротворённый, потому как не думал, что и с сыном и с его матушкой так легко, без надрыва и сердечных болей утвердит свою волю. А оно, это утверждение, на первых порах долгого служения державе и православной церкви ой как необходимо было Филарету. Теперь же ему посильно справиться и с самыми серьёзными государственными делами. Он не сумняшеся решил взять их все в свои руки, оставив за сыном представительство во всех областях жизни державы.

Розыск злочинства Салтыковых был скор. У дьяков Разбойного приказа скопилось немало улик против злоумышленников. Нашёлся и холоп, который собирал грибки и готовил их к столу. Дядя Марии, Пётр Хлопов, ещё в дни суда над племянницей донёс в приказ, как Михаил Салтыков принародно грозился порушить царскую свадьбу. И были опрошены те, кто слышал эту угрозу. И лекари, кои досматривали Марию, были допрошены. Священник Анатолий тоже сказал своё слово. В ходе розыска всплыли и другие злые умышления бояр Салтыковых. Их происками был опорочен и архимандрит Дионисий. Они же вкупе с боярином Татищевым ввергли в опалу князя Дмитрия Пожарского. Патриарх Филарет сам с усердием занимался делом опального князя.

Не мог он позволить, чтобы самый видный в России освободитель отечества от поляков страдал невинно от происков своих недругов. Филарет позвал к себе в палаты князя Юрия Черкасского, и князь обстоятельно рассказал о подноготной вражды Салтыковых и Татищева против Пожарского.

— Тут, святейший владыко, всему виною якобы ущемление князей Салтыковых и Татищевых в месте родовитости. Сочли Салтыковы, что Пожарский оттеснил их на низшую ступень. Было так, что три совместника затеяли спор ещё на Земском соборе и в Думе. Когда же Дума поставила Пожарского выше Михаила и Бориса Салтыковых, они взбунтовались. За что тесните наш древний боярский род, кричали они, ежели Пожарский князь-новик меньше нас. И Дума отменила своё прежнее решение, всё рассудила в пользу Салтыковых. И рассчитала так: Пожарский — родич и ровня князю Ромодановскому, оба они из рода князей Стародубских, а род Стародубских ниже рода Салтыковых. Стало быть, и князья Пожарский и Ромодановский меньше Михаила и Бориса Салтыковых.

— И на том кончилось всё? — спросил Филарет.

— Ан нет. Пожарский не захотел смириться с потерей родовой чести, — продолжал князь Черкасский, — и умалением заслуг перед Отечеством. Оно и понять можно. Даром что он Московское государство очистил от воров-казаков, но и спас от врагов-поляков. Да, он из худородных стольников был пожалован в бояре, получил вотчины великие, и всё это по заслугам. И твердить о том, что Пожарские — люди разрядные, больших должностей не занимали, кроме губных старост и городничих, сие не по правде божеской. Когда же Пожарского учили-стыдили в Думе перед Борисом Салтыковым, он не признал правой сию расправу.

Патриарх слушал князя Черкасского внимательно и во всём поверил испытанному радетелю за правду.

— И как всё обернулось? — побудил патриарх рассказ князя.

— Всё завершилось худо, святейший. Салтыковы вчинили против Пожарского иск о бесчестье. И Дума отдала спасителя Отечества с головою на бесправный суд к ничтожным, но родовитым соперникам. Князя подвергли унизительному обряду. Он был проведён под барабанный бой с позором под руки катами от царского дворца до крыльца палат Салтыковых в Белый город. Москвитяне, что заполонили улицы, возмущались, пытались отнять князя Дмитрия у катов, но того вели под усиленной стражей многих стрельцов. Царь, с которым я в тот час стоял рядом, плакал. Но нашлись утешители его, приговаривая: «Не печалься, батюшка-государь, сия наука поделом ему: не будет боле возвышаться»... — Князь Черкасский не стал расстраивать Филарета о том, что сказанное царю изошло из уст его матушки. И продолжал: — Но было Пожарскому и малое утешение. Князя Татищева высекли кнутом за ложное честолюбие и отвели на подворье Пожарского на его суд. Да Дмитрий не дал воли злым побуждениям, отпустил Татищева с миром.

Два верных друга посидели молча. Потом князь Черкасский подвёл черту под беседой:

— Теперь князю Пожарскому нужно выставить иск против Салтыковых, и будет сие справедливо.

— Истинно глаголешь, брат мой, — согласился Филарет.

На суде Салтыковы вели себя надменно. Они ещё надеялись, что их возьмёт под «материнское крыло» государыня Марфа, которой они, как им казалось, служили верно. Но Марфа не захотела присутствовать на суде. Увидев, что защиты и помощи ждать не от кого, Салтыковы сами ринулись себя защищать. И Борис Салтыков дерзнул обвинить во многих бедах Смутного времени самого патриарха и весь род Романовых.

— Они же, князья Романовы, в бытность царя Бориса Годунова вытащили на свет Гришку Отрепьева, воспитали у себя в палатах и открыли ему путь к царскому трону.

В том была доля правды, счёл Филарет. Но сие творилось не для того, чтобы нанести ущерб державе, но чтобы отнять у Бориса Годунова незаконно захваченный престол. Позже, уже в Антониево-Сийском монастыре Филарет понял, что всё-таки он оказался причастным к неблагому делу. Да мог ли он предположить, что истинно русский православный человек предаст Россию и стакается с поляками, с иезуитами, которые окажутся причиной всех бед в пору Смутного времени. Но патриарх не счёл нужным оправдываться. Он знал, что правда жизни за ним, что смуту породил всё-таки Борис Годунов и родилась она после убиения царевича Дмитрия.