желал добра эллинам, то лишь лояльным и в тех пределах, в каких это было не в ущерб Риму. Напоминая грекам, что их свобода добыта римским оружием, он рекомендовал пользоваться ею «умеренно» (Liv. XXXIV.49.8). Возможно, в какой-то степени им двигало и честолюбие – лестно объявить свободу целому народу, но такое желание не могло быть основанием для комиссии десяти, а один Фламинин ничего не решал. Для сената главным аргументом была польза отечества. Любовь к грекам у него была менее сильна, чем стремление к власти над соседями[1300]. Ни проконсул, ни сенат никогда не думали приносить римские интересы в жертву абстрактному филэллинизму[1301].

Так называемый филэллинизм меньше всего можно переводить буквально как «любовь к грекам», это скорее любовь к эллинской культуре. Г. Колен справедливо считает, что данному течению вообще трудно дать характеристику[1302]. Не существовало и единой группировки филэллинов. Более того, под определение филэллинов попадают противопоставляемые им «экстремисты», т. е. сторонники аннексии. Например, Квинт Фабий Лабеон принёс щедрые дары делосскому храму, Гней Манлий Вульсон воевал с галатами под лозунгом обеспечения безопасности малоазийских греков, есть данные о дружбе семей «экстремистов» и эллинофилов[1303]. Среди филэллинов были не только яркие личности, но и пустые модники, по вине которых именитые римляне «стали враждебно относиться к увлечению эллинством» (Polyb. XXXIX.12).

Вообще эллинская образованность уживалась с гордым осознанием своего римского превосходства. Лучшая часть нобилитета воспитывала детей в правилах дедовской чести, некоторые семьи считались образцами как древней порядочности, так и нового образования[1304]. При этом не следует забывать: «вся система римского воспитания была направлена на развитие обострённого чувства патриотизма»[1305].

Необходимо учитывать социальную и «национальную» психологию человека древности, для которого деление на «своих» и «чужих» всегда очень чётко. Цезарь неоднократно употребляет nostri (De bell. gall. I.II.15.6, 24.5, 25.6…) вместо других, даже более уместных определений. Чужой – это любой, кто не является членом «нашего» полиса, civitas, племени. Чужой – всегда враг. Неслучайно в древнейшем латинском языке слово hostis означало и иностранца, и врага[1306].

Приходится говорить не просто о сдержанном отношении, но о преступлениях филэллинов против эллинов. Любопытно сравнить оценки историографии с фактами, приводимыми источниками. Разница между ними столь ошеломляющая, что возникает мысль: а читал ли историк сами источники?! Сципион, друг греческой культуры[1307], вёл в Сицилии эллинский образ жизни (Liv. XXIX.19), в то время как его же армия грабила и притесняла греков (Liv. XXIX.20). Он ничего не сделал для пресечения насилий своего легата в Локрах (Liv. XXIX.9) и «всё простил ему» (Liv. XXIX.16). Консул не принял прибывших с жалобами локров (Liv. XXIX.19), на их обиды «мало обратил внимания» (Liv. XXIX.21). Нет оснований думать, что он допускал сентиментальные соображения в свою внешнюю политику[1308]. И если так вёл себя действительно деликатный и хорошо воспитанный Сципион, то уж другие нобили…

Фламинин, человек греческой воспитанности, идеализировавший греков[1309] и восторженно относящийся к их культуре[1310], разграбил Эретрию (Liv. XXXII.16; Paus. VII.8.1) и Элатею (Liv. XXXII.24). Греколюбивый[1311] и гуманный римлянин[1312] хотел уничтожить всю Беотию (Liv. XXXIII.29) и до вмешательства ахейцев успел-таки совершить карательный поход на Коронею (Polyb. XX.7.3). Его действия не отличаются от поступков его предшественников, он охотно использовал террор, а его политику нельзя назвать новой или мягкой[1313].

В 188 г. до н. э. ту же политику сочетания «милости» и насилия проводил к этолийцам и ахейцам филэллин Нобилиор[1314]. Эмилий Павел, глубоко порядочный человек и филэллин, отдал Пидну на разграбление воинам (Liv. XLIV.45). Утверждение Д. Боудер, что он был не согласен с жёсткой политикой сената, разграблением Эпира и высылкой греков в Рим[1315], едва ли имеет основание. Ещё до эпирского погрома, предпринятого по приказу сената, он по собственной инициативе разграбил несколько греческих городов (Liv. XLV.27). Они «провинились» перед Римом и подлежали экзекуции, филэллинство Эмилия этому совершенно не мешало, он исполнил свой «долг» – так, как он его понимал. Это факты, которые нельзя отрицать. Они не подтверждают наличия сентиментальной филэллинской политики, играющей видную роль в концепциях Т. Моммзена, Т. Франка, Р. Хейвуда и многих других авторитетных исследователей.

В 212 г. до н. э. Марцелл, хотя и не филэллин, но «человеколюбивый от природы» (Plut. Marcel. X), учинил в захваченных Сиракузах страшные бесчинства (см.: Polyb. VIII.5–9) и вывез из города большую часть его украшений, чтобы показать их в триумфе и украсить ими Рим (Plut. Marcel. XXI; Liv. XXV.40).

Сама любовь римлян к греческому искусству стала бедой для греков. Фульвий вывез из храмов Амбракии всё ценное и даже статуи богов (Polyb. XXI.30.9; Liv. XXXVIII.43). Чего же было ожидать от других полководцев, типа грубого Муммия, не бывшего филэллином, зато отличавшегося приверженностью к традиционному мышлению? Разгромив в 146 г. до н. э. ахейцев, консул Муммий, «новый человек», не затронутый филэллинством, обрушил на Грецию репрессии, даже Т. Моммзен признаёт: «имели место позорные жестокости»[1316]. Легат Апустий в начале II Македонской войны уничтожил город Антипатрейю, в котором «omni militibus concessa» (Liv. XXXI.27.4). Впрочем, в сенате в любом случае большинство принадлежало представителям старой школы – реформаторов, как и филэллинов, было мало[1317].

Если все злодеяния филэллинов против эллинов всегда связаны с политикой, то их благодеяния обычно к ней отношения не имеют, являясь их личной и частной инициативой, будь то жертвы Фламинина храмам или «культурно-ознакомительное» турне Эмилия по Греции. Мнение Цицерона, что главная добродетель – безукоризненное исполнение обязанностей перед государством (De off. I.15) – отнюдь не пустая сентенция. Гражданин принадлежал не себе, а общине[1318]. Пока не началось падение нравов, традиционализм строго диктовал, каким быть «идеальному квириту».

В личной же жизни человек мог делать что угодно, если это не вредило государству и не шло вразрез общепринятой морали. Эта двойственность личного и общественного давала сочетание твёрдых обязательных норм с полной свободой личных убеждений[1319]. В этом плане Рим просто уникален – такого состояния личной внутренней свободы не было даже в Греции, считающейся образцом демократии! И если в демократичнейших Афинах Сократа приговорили к казни за «нестандартное поведение» и наличие «собственного даймона», то в Риме никому даже не пришло бы в голову обращать внимание на подобные вещи, ибо они находились в закрытой для всех сфере внутреннего мира квирита. И этим Рим намного лучше и выше Эллады! Человек, скрупулёзно выполняющий обязанности жреческой должности, мог быть атеистом, но нёс свои обязанности, потому что они нужны общине. Неверие в богов – его личное дело, никак не сказывавшееся на исполнении