момента: есть «nostri» и «alieni», а по римскому праву имущество hostes является бесхозным и принадлежит первому римлянину, который его захватил. Важным показателем было, сколько римской крови пролил тот или иной этнос (пунийцы, парфяне, германцы), – войны против них были более жестокими. Но любой «лояльный» этнос воспринимался высокомерно-нейтрально. Главное отличие римского «шовинизма» от греческого, отмеченное В.О. Никишиным: римляне никогда не проводили между собой и чужими народами той резкой и непреодолимой черты, которая всегда существовала между греками и варварами[1328].

4. На государственном уровне политику определяли нобили. Для них лояльность и «безвредность» этноса также были главным, т. е. довлели опять-таки государственные интересы. Так называемый филэллинизм существовал лишь на бытовом уровне, никак не влияя на политику. Вспомним резкий ответ Суллы афинским послам: «Я пришёл сюда покарать изменников, а не брать уроки истории!»

На межличностном уровне отношения определялись целым комплексом факторов: степень дружественности к Риму, знатность происхождения, образованность, воспитанность, личные качества. И если для рядового римлянина все неквириты были почти одинаковы, то для нобиля греческий аристократ Полибий был ближе, чем собственный гражданин незнатного происхождения.

«Этническое» в Риме, конечно, было и сильно влияло на всё, особенно на бытовом уровне. В отношении к иностранцам сказывалось «величие римского народа». Во внешней политике этнические мотивы почти не проявлялись. В Италии квирит был homo ethnicus, но за её пределами он действовал скорее как homo politicus.

Вообще на формирование отношения к иностранцам повлияли несколько факторов, создающих специфику именно римского восприятия «чужих»: 1) патриотизм, постоянно подпитываемый четырьмя последующими пунктами; 2) пережитки родового строя; 3) нобили даже в развитом Риме были приверженцами гентильного образа мышления, важности принадлежности к знаменитому роду, узаконивавшей их привилегированное положение, посему в их сознании закрепилось вполне первобытное родовое отчуждённое восприятие «чужаков»; 4) дипломатические и военные победы давали стойкое ощущение превосходства квиритов над всеми народами; 5) сравнивая свою мораль и нравы соседей, римляне не могли не заметить, что и в этом они выгодно отличаются от многих народов, либо молодых и слишком «диких», либо «одряхлевших» и слишком испорченных. Отсюда – традиционный «плач по утраченным добродетелям» квиритов, свойственный авторам поздней Республики, объясняющим моральный упадок сограждан отсутствием после гибели Карфагена цементирующей нравы постоянной военной угрозы и разлагающим влиянием Востока вообще и греков в частности.

Отсюда плавно перейдём к самой проблеме взаимовосприятия. По мнению Б. Форте, первые контакты между греками и римлянами относятся к VI–V вв. до н. э.[1329] Однако мы уверены, что утверждения о ранних и насыщенных контактах римлян с греками – миф, порождённый римской амбициозностью и греческой угодливостью. Здесь мы абсолютно согласны с С.С. Казаровым[1330]. Вообще первые серьёзные отношения между ними можно отнести лишь к III в. до н. э. (или самому концу IV в. до н. э.), всё, что было раньше, – спорадически и несерьёзно, и крайне мало давало для взаимного узнавания. Если римляне когда и имели восторженное отношение к эллинам, то именно в предыдущий период. Только с момента завоевания Южной Италии можно говорить о тесном соприкосновении двух этносов, достигшем своего апогея в первой половине II в. до н. э. В психологии межличностных отношений люди с несхожими характерами, чем лучше друг друга узнают, тем хуже друг к другу относятся. Это вполне применимо и к межэтническим отношениям.

В период становления взаимного восприятия (III в. до н. э.) для римлян, по точному определению В.С. Лунина, высшими ценностями были «мужество, служение родному городу, отечеству, преклонение перед традицией, т. е. всё то, что было тогда для греков уже вчерашним днём»[1331]. Молодой земледельческий народ соприкоснулся со старым торговым. Поэтому неудивительно, что, чем больше становилось контактов, тем хуже стали относиться они друг к другу.

В античном мире три обстоятельства автоматически определяли варвара: этническое, этическое (наличие пайдейи) и филологическое (знание греческого и латинского языка)[1332]. Римляне, считавшие всех негреков и неримлян варварами, по двум из этих трёх показателей сами являлись варварами для эллинов! В глазах грека квирит мог быть только варваром. Римляне об этом прекрасно знали (см.: Plaut. Miles glor. 211–214). Катон оскорблённо констатирует, что греки, «nos quoque dictutant “barbaros”», даже не видят особой разницы между римлянами и осками (Plin. NH. XXIX. 7. 14) – это свидетельство эпохи, одна эта коротенькая фраза перевешивает многостраничные рассуждения историков о том, почему греки не воспринимали римлян варварами. Поэтому мы решительно не можем принять один тезис из изумительной по точности определений статьи И.Е. Сурикова: «Вплоть до полного подчинения Риму греки спорили и колебались, считать или нет римлян варварами»[1333]. Источники доказывают: и «до», и «во время», и «после» – считали варварами! Здесь мы абсолютно согласны с Дж. Бэлсдоном[1334], хотя заметим, что к этому выводу мы пришли самостоятельно и задолго до того, как смогли ознакомиться с его книгой. Даже македонян, родственных им по языку и крови, эллины не признавали настоящими греками[1335], что уж говорить о римлянах. В.О. Никишин отмечает преимущественно антиримскую направленность греческой историографии III–I вв. до н. э., Тимаген, Помпей Трог однозначно считали римлян варварами[1336] и даже особо не скрывали этого. Нельзя согласиться с утверждением Е. Габба, что идея о варварстве римлян была реанимирована в период Митридатовых войн[1337]: её не нужно было реанимировать, поскольку она просто не умирала в условиях римского господства.

Только по прошествии значительного времени греки смогли оценить то, что действительно принёс с собой Рим: прекращение усобиц, имперский мир, подъём экономики единой державы, демонстративный культурный (не политический!) филэллинизм некоторых римских императоров, всё-таки особый статус Балканской Греции и эллинистических центров в образовании и структуре империи. Но произошло это никак не ранее I в. н. э. По мнению Дж. Бэлдсона – только в конце I в. н.э[1338]. До того присутствовал сильнейший элемент этнополитической и культурной враждебности к римлянам, вершиной которого стало почти массовое участие греков в войнах против Рима на стороне Митридата Евпатора. После его разгрома нет свидетельств вооружённых антиримских выступлений греков. Эллины сначала смирились с римским господством, а потом оценили то, что от него получили. Смысл жизни под римским господством греческие интеллектуалы увидели в сотрудничестве с римской элитой и создании новой билингвистической культуры[1339]. Этнополитическая враждебность исчезла. Живя в одном общем государстве, во всех восточных провинциях греки наряду с римлянами стали господствующим этносом, разделяя с ними привилегии господствующего положения, что особенно заметно в Египте, Киренаике и Сирии. Но культурная враждебность всего-навсего эволюционировала в чётко оформленную мысль о безусловном культурном превосходстве над римлянами. Под римским господством выжил греческий патриотизм, а вместе с ним – и ревностное греческое чувство превосходства[1340]. Греки долго