молодые фронтовики. К концу войны ветераны делились на три условных поколения, причем самой большой группой среди них были те, кто родился в 1905–1922 годах и успел повзрослеть еще до войны. От этой группы численно отставали две другие группы: фронтовое поколение, родившееся в 1923–1927 годах, и «дважды ветераны», родившиеся в 1890–1904 годах[1009]. Со временем две старшие когорты сходили со сцены, а «сообщество заслуживающих» все больше начинало ассоциироваться непосредственно с фронтовым поколением. К 1979 году мужчины 75 лет и старше (которые, теоретически, могли быть «дважды ветеранами») составляли всего 1,7 % мужского населения. По контрасту, мужчины 50–54 лет, наиболее близкие по возрасту к фронтовому поколению, составляли 6 %[1010]. За два последующих десятилетия старейшая когорта военного времени исчезла почти полностью, в то время как среди остававшихся в живых участников Второй мировой войны возобладало фронтовое поколение[1011].

Люди из этой когорты нередко вступали в конфликты с более молодыми советскими гражданами, у которых не было собственных непосредственных воспоминаний о войне. Представителей «последнего советского поколения»[1012] иногда раздражал высокий символический статус ветеранов, а также материальные привилегии, которыми они пользовались в условиях дефицита. Советская молодежь испытывала определенную усталость от военного нарратива, озвучиваемого устами тех, кого молодые люди насмешливо называли «Вовами» (от акронима «ВОВ» – Великая Отечественная война)[1013]. Ветеранские льготы, теперь законодательно утвержденные государством, подвергались сомнению в повседневной жизни, особенно на тех площадках, которые были средоточием советской публичности – в магазинных очередях и общественном транспорте.

Ветераны сетовали на то, что студенты и учащиеся не торопятся уступать им места в автобусах или трамваях; вместо того чтобы почтительно оставить занимаемое кресло, эти юнцы просто игнорировали стариков. Право инвалида-фронтовика попасть без очереди к врачу заводской поликлиники запросто могло быть оспорено девушкой, которая аргументировала свое недовольство тем, что старик на пенсии может подождать, в то время как она, отпросившаяся с работы ненадолго, должна спешить. В магазине аналогичные попытки ветеранов попасть к прилавку, обойдя других покупателей (привилегия, которая, в зависимости от местных правовых установлений, предоставлялась либо только инвалидам войны, либо ветеранам в целом), могли привести к негодующему ропоту или «нежелательным разговорам» тех, кто, не обладая подобным правом, смиренно дожидался своей очереди[1014]. Как сетовал в 1985 году один из ветеранов, если кто-нибудь из «сообщества заслуживающих» пытался решить свой вопрос во внеочередном порядке, то это незамедлительно влекло за собой возмущение и агрессию окружающих: «вот так они относятся к ветеранам войны», – заключал он. Выходом из затруднительной ситуации этому человеку виделось дальнейшее расширение привилегий: вместо того чтобы заниматься неприятными объяснениями с очередью, ветераны должны иметь «свой» отдел в каждом магазине[1015]. В 1988 году другой ветеран, инвалид войны, не пожелавший толкаться в очереди за молоком, был отчитан присутствующими: «Как надоели эти инвалиды! Везде их полным-полно». Фронтовик был склонен списывать такое поведение на легкомыслие молодых: в той очереди, говорил он, в основном стояли люди, родившиеся в послевоенные годы и видевшие войну только в кино[1016].

Но недовольство ветеранскими привилегиями далеко не всегда свидетельствовало об отсутствии социальной памяти. Скорее, многие советские граждане чувствовали, что им тоже пришлось пострадать ради Победы. Пока дочь погибшего солдата стояла в очереди, чтобы купить мороженое своему сыну (и внуку павшего фронтовика), какой-нибудь ветеран, уцелевший в сражениях, внеочередным образом брал мороженое для собственного племянника[1017]. Некоторые ветераны использовали свое право на первоочередное обслуживание, чтобы приобретать дефицитные товары для друзей и знакомых или перепродавать их на черном рынке[1018]. Думающее меньшинство хорошо осознавало связь между особым статусом ветеранов и встречающейся иногда неприязнью к ним, ставя под сомнение культуру привилегий как таковую. Так, некто Н. Бойко публично заявил, что ему неприятно быть ветераном, поскольку он стыдится поведения «большинства собратьев». Делясь своими размышлениями на страницах ветеранского еженедельника в 1988 году, он риторически вопрошал: «Мы что – чужой народ, чужую страну защищали? А той старушке легко было потерять мужа и сыновей, одной прожить всю жизнь, оплакивая погибших? Или девчонке какой-то легко было под открытым небом обтачивать снарядные гильзы? Разве не вся страна воевала? Так за что же нам, солдатам-фронтовикам, такие привилегии?»[1019].

В частых конфликтах, вспыхивавших по поводу особого статуса ветеранов, государство неизменно принимало их сторону. Насколько далеко могли зайти подобные разбирательства, хорошо иллюстрирует удивительная кампания против Николая Зацарного, для которого мелкая бытовая стычка с инвалидом войны, попытавшимся, используя законные права, обойти очередь, обернулась не только отповедью со стороны стоявшей рядом пожилой женщины, но также публичным шельмованием в трех больших статьях «Известий», травлей на рабочем месте и, в конце концов, судебным иском.

Все начиналось в типично советской манере. Николай Зацарный три часа отстоял в очереди в своей поликлинике исключительно для того, чтобы продлить рецепт на лекарство от аллергии. Когда он, наконец, оказался перед заветной дверью, вдруг появился «ВОВ», прямиком направившийся в кабинет. «Встаньте в очередь», – сердито сказал ему измученный пациент. «Я инвалид Великой Отечественной войны», – ответил старик. «Знаем мы таких инвалидов, – парировал Зацарный. – Почему бы вам не предъявить удостоверение?». Обмен репликами был прерван медсестрой, которая, по-видимому, зная фронтовика в лицо, впустила его в кабинет врача. То, что на Зацарного с упреками в бесстыдстве обрушится пожилая дама из той же очереди, было вполне предсказуемым[1020]. Но вот чего Зацарный, вероятно, совсем не ожидал, так это развернутой против него публичной кампании. Дело в том, что отчитавшая его женщина не ограничилась устной отповедью; она нажаловалась на несдержанного аллергика в газету «Известия», журналисты которой приняли дело «на контроль», расследовали его и опубликовали три большие статьи о проступке Зацарного[1021].

Из-за публичного поношения Зацарный был уволен с работы, а прокуратура возбудила против него уголовное дело. Мужчину обвиняли в «публичном оскорблении инвалида Великой Отечественной войны». Ко времени судебного разбирательства история, рассказанная «Известиями», заметно модифицировалась: теперь получалось так, будто инвалид-фронтовик якобы в самом начале предъявил аллергику свое удостоверение, но, несмотря на это, злоумышленник физически препятствовал его проходу в кабинет врача, оскорбляя при этом. Судья, которого такие расхождения не смутили, приговорил Зацарного к трем месяцам исправительных работ и сокращению зарплаты на 20 %. Возможно, подобному исходу дела способствовало то, что судья сам был ветераном войны. К концу 1970-х годов ветераны не только сблизились с государством, но и во многих случаях сделались его неразрывной частью[1022]. Это слияние отчасти объясняет определенную враждебность, с которой ветераны столкнулись во время горбачевской «перестройки». В одном из случаев, имевшем место в