– А-а, зачем ты мне все это принес? Это было опрометчиво и безрассудно. Я не стану читать подобное. Они написаны матерью Фудзимаки!

Вот оно что… Если б я спокойно поразмыслил, то, вне всяких сомнений, понял бы это. Однако Кёгокудо сам сказал мне, что более ранние дневники наиболее важны. Когда я сообщил ему это в свое оправдание, мой друг скептически приподнял бровь и с раздражением произнес:

– Я говорил про дневники сорокового и сорок первого года, двадцать пятый и двадцать шестой годы эпохи Сёва. И в конечном счете под рукой у нас нет именно этой важнейшей части, не так ли? Я хочу прочитать его собственную исповедь, а не записи, сделанные его матерью. Все это хорошо для того, чтобы Фудзимаки тайно хранил это в своем сердце, но совершенно не предназначено для того, чтобы мы с тобой это читали.

Кёгокудо быстро выбрал из горы тетрадей несколько дневников, которые, как он счел, были написаны матерью Фудзимаки, и отложил их в сторону.

– Эта добросовестность и тщательность в ведении дневника была изначально заложена в Фудзимаки-си с младенчества и укреплялась по мере его взросления. В конце тридцать третьего года, в восьмом году эпохи Сёва… ему было одиннадцать лет, когда умерла его мать. Даже на смертном одре она продолжала вести этот дневник и в свой смертный час передала его Фудзимаки. Чтобы почтить ее память, он продолжал вести дневник как свой собственный – в течение последующих восемнадцати лет.

В это мгновение листок бумаги, вложенный между страницами одного из дневников, выпал из него и спланировал, трепеща, на поверхность стола. Это была старая фотография. Женщина, одетая в кимоно.

«Кимоно… Рёко Куондзи?»

– Э… это Куондзи…

– Мм? – перебил меня Кёгокудо. – Нет, это фотография его уважаемой матушки. Разве она похожа на дочь семьи Куондзи?

Посмотрев более внимательно, я понял, что ошибся: женщина на фотографии, показавшаяся мне похожей на Рёко, была мне не знакома. Элегантная дама, явно принадлежавшая к высшему обществу, державшая на коленях мальчика – по всей видимости, маленького Фудзимаки-си. Рассмотрев мельчайшие детали, я окончательно убедился в том, что между ней и Рёко нет ничего общего. Однако я не мог избавиться от мысли, что некоторое сходство все же присутствовало. Это было близкое сходство первого впечатления, которое они производили. У женщины на фотографии была та же аура очаровательной, изящной молодой красавицы, которая, возможно, роднила ее и Рёко.

Я поделился с Кёгокудо своим ощущением.

– Это не слишком-то определенно… На которую из них она похожа? На старшую сестру? Или, скорее, на младшую?

– Старшая и младшая сестры очень похожи между собой. Нет разницы, на которую из них она похожа, – ответил я уклончиво.

Нет… неправда.

Черно-белое изображение, запечатленное на фотобумаге.

Это… не может быть Кёко, лишь Рёко.

Кёгокудо поднял фотографию и бережно вложил ее в дневник, из которого она выпала. Почему-то выражение его лица было грустным.

– Гм… нельзя сказать, чтобы у него был Эдипов комплекс или что-то в этом роде, но Фудзимаки-си, которого я знал, действительно очень тосковал по своей матери. Возможно, это усугублялось тем, что в младенчестве он потерял отца и потому еще больше привязался к матери… Может быть, причина того, что он так добивался Кёко Куондзи, заключалась в том, что в чертах ее лица он видел напоминание о своей матери.

Рин… звякнул колокольчик-фурин.

Как по сигналу, на улице принялись хором стрекотать цикады. Некоторое время мы сидели молча.

Кёгокудо убрал со стола груду дневников, зажег сигарету и глубоко затянулся.

– Кстати, Сэкигути-кун, касательно убумэ, о которой мы говорили… – неожиданно сменил он тему. Быть может, ему захотелось отдохнуть от нашего разговора. – Запись слова «убумэ» с помощью иероглифов, сочетание которых читается как «кокакутё», очевидно, была позаимствована Сэкиэном из книги «Японо-китайский иллюстрированный сборник трех миров». Впрочем, в «Сборнике…» написано, что «кокакутё» должно читаться как «птица убумэ». Иными словами, это разновидность птиц. Это напомнило мне о старом народном предании, распространенном в провинции Хитати[98]: если оставить выстиранное белье для новорожденного младенца сушиться на улице ночью, то прилетит призрачная птица с женской грудью и пометит белье своим ядовитым молоком. Название этой птицы – «уба́мэ-дори», то есть «птица уба́мэ». Своим поведением она очень напоминает китайскую «кокакутё». Считается, что, облачаясь в перья, она становилась птицей, а присмотрев младенца женского пола, которого собиралась похитить, ставила на его белье метку собственной кровью. Очень похоже. Однако в общем и целом поверья о том, что убумэ может становиться птицей, по большей части основаны, судя по всему, на свидетельствах о звуке ее голоса, похожем на крик птицы. Действительно, крики некоторых болотных птиц похожи на плач младенца. В книге «Сёкоку хякумоногатари», или «Сто историй о призраках из разных провинций» и подобных ей также имеются записи о том, как ночь за ночью люди слышали зловещий плач младенца, и по окрестностям ползли слухи, что это, вне всяких сомнений, убумэ, так что в конце концов появлялся герой, готовый покончить с чудовищем, но обнаруживалось, что на самом деле это была всего лишь серая цапля. Однако, что касается ассоциации с криком, то здесь должна подразумеваться вовсе не мать, а младенец. И тем не менее на большинстве картин изображена именно женщина. Это весьма странно, ты не находишь? Раздумывая над тем, каким образом могла возникнуть такая подмена, я вспомнил об этом…

Кёгокудо взял лежавшую на татами старую книгу в японском переплете и показал ее мне:

– Это шестой том «Истории любовных похождений одинокой женщины» Сайкаку[99]. В конце главную героиню преследует и мучает убумэ, однако это не женщина-птица, а младенец. Абортированные и выброшенные младенцы выстраиваются в ряд и упрекают ее…

– Лягушачье лицо… у человеческого младенца.

– Ты в порядке?.. Эти существа похожи на младенцев – их головы, как зонтиками, прикрыты шапочками из листьев лотоса, от пояса и ниже они измазаны кровью. Все девяносто пять или девяносто шесть младенцев стоят, выстроившись в ряд, и без перерыва повторяют плачущими голосами: «Охари-ё, охари-ё!» – «Возьми нас на спину! Возьми нас на спину!» – это, по всей видимости, и есть те самые убумэ, о которых ходят слухи…

Как жутко. Спина у меня похолодела. Похоже, наслаждаясь моей реакцией, Кёгокудо продолжил:

– Надетые на их головы шапочки из листьев лотоса – это не что иное, как плаценты. Концепция о том, что абортированные эмбрионы и мертворожденные дети, которые в японском языке называются мидзуго – «водяными детьми», – возвращаются, чтобы преследовать и терзать живых, не так уж стара, и это – ее первоначальная форма. Подумать только, их приходит почти целая сотня! Однако их плач не слишком отличается от плача матери. «Обарё-о» – вот как он звучит. Так же, как имя ёкая под названием «Обарён». В просторечии его также называют «Омбу-обакэ» – «оборотень, которого носят на закорках». Внешне он напоминает ёкая Кава-акаго, или «речного младенца», изображенного Сэкиэном во второй части его «Иллюстрированного собрания ста демонов прошлого и настоящего», опубликованного в тысяча семьсот семьдесят девятом году, или «Гогя-наки» – «старика, который плачет, подобно младенцу» – ёкая, известного в префектуре Токусима. В окрестностях Нагасаки убумэ называют морского духа, а в провинции Этиго[100] есть привидение, которое ведет себя так же, но предстает в облике паука. Учитывая все это, истинная форма такого загадочного существа, как убумэ, становится чрезвычайно расплывчатой.