– Но разве позавчера ты сам не изложил мне концепцию о том, что убумэ – не призрак, но воплощение сожалений беременной женщины, умершей в родах?

– Это так. Но поразмысли об этом. У мертвых нет никаких сожалений. Сожаления испытывают те, кто остались, – люди, продолжающие жить.

– Разве это не сожаления, которые остаются в виде мыслей умершей женщины, желавшей позаботиться о своем ребенке?

– Это не так. Мертвые ничего не желают и ни о чем не думают; на то они и мертвые. Это живые размышляют о сожалениях, которыми должно было быть наполнено сердце матери, умершей в тот самый миг, когда она собиралась принести в мир новую жизнь. В общем, это живые повсюду доказывают существование призраков. Иными словами, те, кто определяет форму, в которой является призрак, – это живые, то есть те, кто видит призрака.

– Что это значит?

– Это значит, что убумэ, которую видит мужчина, – это «женщина»; убумэ, которую видит женщина, – это «младенец»; а убумэ, которую никто не видит, но слышат ее голос, – это «птица». При этом все они считаются одним и тем же существом. Иначе говоря, невозможно понять, чем же она на самом деле является, если не думать о ней в гораздо более широком смысле, нежели только как о «сожалениях беременной женщины, умершей в родах»… – Кёгокудо почему-то умолк, не закончив свое рассуждение, и на его лице появилось выражение печали. Я же, слушая его не имевшие к нашему делу прямого отношения этнографические размышления, начал испытывать иллюзорное чувство, что это является логическим продолжением истории о происшествии в доме Куондзи.

Задрожав от охватившего меня озноба, я спросил:

– Но что же тогда это такое? Что такое убумэ?

– Это ужасающее и непреодолимое противоречие между человеческими материнскими чувствами и материнским инстинктом остальных живых существ… наверное, можно сказать, что это… физиологическое отвращение.

Кёгокудо взглянул в сторону веранды-энгава. Стрекот цикад внезапно прекратился.

– Ты знаешь историю про обезьяну? – спросил он внезапно, продолжая смотреть на энгава.

– Про обезьяну… что за история?

– Старая обезьяна, которая вела с собой своих детей, была застигнута грозой, поскользнулась на берегу реки, и всех их унесло мутным потоком. Один из детей той обезьяны был таким крошечным младенцем, что еще не умел самостоятельно плавать; другой же, хотя тоже был маленьким, уже научился плавать. Но течение реки было настолько быстрым, что даже жизнь взрослой обезьяны оказалась в опасности.

– Это… просто ужасно.

– Ужасно. Итак, если ты являешься матерью, которого из двоих детей ты спасешь?

– Ну-у… обоих, конечно.

– Ты можешь спасти лишь одного. Если попытаться спасти обоих, то мать тоже погибнет. Все погибнут.

– В таком случае я выберу самого маленького. Большой ведь уже умеет плавать, верно?

«Это человечно», – добавил я.

– Тем не менее мать-обезьяна без колебаний спасает старшего ребенка. Почему? Пожилая обезьяна больше не может производить потомство. На то, чтобы ее младший ребенок достиг репродуктивного возраста, требуется время. Говоря с позиции сохранения вида, наилучшие шансы на продолжение рода – у старшего. Таков материнский инстинкт у животных. Если она отважится на риск и спасет младшего ребенка, то ее собственная жизнь окажется под угрозой. Однако что касается старшего ребенка, то с ним шансы на спасение гораздо выше. Личная любовь и привязанность не может взять верх над руководящими указаниями наследственности. Впрочем, в человеческом понимании обезьяна и не испытывает эмоциональной привязанности как таковой. То, как она поступает, естественно для животного. Но люди стали другими. Для нас выживание вида перестало быть единственной и неповторимой целью. Это можно называть культурой, или интеллектом, или человеческой натурой… на собственное усмотрение; но, как бы то ни было, человечество, как венец творения, позволило себе роскошь создать еще одну систему ценностей. Пока она совпадает с нашими животными инстинктами, все хорошо. Однако когда наши новые ценности оказываются им полностью противоположны, мы приходим в замешательство. Призраки и чудовища возникли в том числе для того, чтобы заполнить этот разрыв.

– Что ж, получается, что все живые организмы существуют только для того, чтобы производить потомство. И их дети рождаются, чтобы тоже в свою очередь родить своих детей. Однако если весь смысл в сохранении биологического вида, то получается, что жизнь как таковая смысла не имеет. Для чего вообще живут живые существа?

– Ни для чего. В жизни нет никакого смысла. Она просто такова, вот и всё. Нет… она просто была таковой, – сказал Кёгокудо.

Тири-рин… Колокольчик-фурин задрожал от внезапного дуновения ветра.

Кёгокудо молча поднялся и отправился на кухню, чтобы принести нам оттуда холодного ячменного чая. Вернувшись на свое место, он отдал мне стакан и сказал:

– Сэкигути-кун, история убумэ вовсе не бессмысленна. Абортированный плод, Сэкигути-кун. Не вполне живой, но и не вполне мертвый, он пребывает в том неопределенном и смутном промежутке, где возникает убумэ.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Именно это. Что, если девушка из семьи Куондзи забеременела от Фудзимаки? Это лишь логическое рассуждение, не более того, но ведь это возможно, верно?

– То есть ты полагаешь, что Кёко-сан забеременела еще тогда?

– Что, если «смутным страхом, наконец воплотившимся в реальность», упомянутым в дневниковой записи Фудзимаки, которую он сделал в канун Нового года, было письмо, извещавшее его о беременности Кёко? Если они целых двадцать раз тайно встречались глубокой ночью, это весьма вероятно.

– Вот как… А затем он мучительно размышляет над этим в течение месяца и в феврале решает сделать брачное предложение!

– Кажется, директор клиники говорил о том, что Фудзимаки утверждал, будто у него была некая причина, по которой он должен был жениться на его дочери? Ребенок, который должен вскоре появиться на свет, – это вполне понятная причина. К тому же в более поздних его дневниках…

– А-а; «ребенок, который теперь уже, несомненно, умер», верно… Вот как; после женитьбы он пытался узнать, что случилось с его ребенком, зачатым до войны… Но Кёко ничего не помнила.

– Именно. И он начал подозревать, что его молодая жена страдает от расстройства памяти. Вероятно, Фудзимаки настойчиво спрашивал ее о любовном письме. Когда ты упомянул о письме, что она тебе сказала?

– «Почему вы спрашиваете меня о том же, о чем спрашивал тот человек – о том, что знает только он?»

– Гм… в самом деле, выглядит так, будто здесь есть связь. Но все же почему она ничего не помнит? Ведь даже если она каким-то образом утратила воспоминания, семья не могла бы остаться в неведении.

– Я не знаю, сделала ли она аборт или же у нее случился выкидыш, но что, если члены семьи не знали, кто был отцом ребенка? Куондзи – весьма консервативная семья: упрямый отец и строгая мать, придерживающиеся дурных архаичных семейных традиций, верно? Не думаю, что они могли быть настолько прогрессивными, чтобы честно и открыто сообщить о беспутном поступке своей дочери в отношении их усыновленного зятя. Особенно если учитывать, что усыновление Фудзимаки было прекрасным шансом выправить их пошатнувшееся семейное благосостояние. В таких обстоятельствах, полагаю, они сделали бы все, чтобы скрыть темное прошлое своей дочери.