Мы опять заказали два «амаретти», и тут я увидел, что китаянки с дочкой за столиком больше нет. У меня сердце упало.

— Не может быть… они ушли. — Я был так поглощен беседой с отцом, что не заметил, как они покинули террасу.

— Кто ушел?

— Женщина с дочкой. Те, с которыми я хотел познакомиться.

— И ты с ними познакомился?

— Нет.

— Я думал, ты уже с ними поговорил.

— Я как раз собирался это сделать, но тут появился ты. А теперь их больше нет.

В отчаянии я вскочил, чтобы осмотреться вокруг: может, они еще недалеко ушли и я увижу, как, взявшись за руки, они направляются к Круглой набережной. Я и в самом деле намеревался догнать их. В конце концов, ради чего я приперся сюда из Лондона? Чтобы поговорить с этой женщиной. И я бы ринулся бегом с террасы в погоню за ними, если бы отец не взял меня за руку, удерживая на месте.

— Сядь, — сказал он. — Завтра с ними познакомишься.

— Завтра? — рассердился я. — Они ушли, ты что, не понял? И я представления не имею, где мне их искать, разве что приехать сюда снова через месяц.

— Ты встретишься с ними завтра, — повторил отец. — Я знаю, где они будут.

Принесли наши повторные «амаретти» — за счет заведения, сообщил официант. Мы поблагодарили, и отец продолжил:

— Если ты имеешь в виду женщину с девочкой, которые сидели в углу (я кивнул, не дыша и опасаясь, что сейчас он скормит мне какую-нибудь утешительную ложь), я подслушал их разговор, когда входил на террасу. Девочка спрашивала, пойдут ли они завтра купаться, а мать отвечала, что пойдут, если будет хорошая погода, и девочка сказала, что хочет на пляж Ясного Света.

— Пляж Ясного Света? Где это?

— Ясный Свет — небольшой пригород, через него проезжаешь по дороге на Мэнли. Там затененный пляж, а у берега выгорожен бассейн. Туда они, надо полагать, завтра и отправятся.

— Если погода будет хорошая.

— Если погода будет хорошая. Да, при таком условии.

— Какой на завтра прогноз?

— Дождь, — ответил отец, потягивая амаретто. — Но они всегда ошибаются.

— Они не упоминали, когда они пойдут на пляж?

— Нет. Думаю, тебе следует поехать пораньше, чтобы их не упустить.

Я задумался. В Лондон я улетал завтра около десяти вечера, и серьезных планов на день у меня не было. Тем не менее перспектива торчать целый день на каком-то пляже, высматривая китаянку с дочкой, восторга не вызывала. Но разве у меня был выбор? Мне позарез нужно было поговорить с ней — даже если это означало, что мы всего лишь перекинемся парой слов. Мысль о том, чтобы вернуться в Лондон, не завязав с ней даже поверхностного знакомства, казалась невыносимой.

— Ладно, — вздохнул я, — так и сделаю.

— Не волнуйся, Макс, все будет хорошо.

Я с удивлением взглянул на отца. Определенно, он открывался мне все с новых и новых сторон. Подбадривать? Прежде за ним такого не водилось.

— Ты очень… спокойный, хотя денек у тебя выдался не самый удачный, — сказал я.

— А что мне беспокоиться? Некоторые вещи, Макс… некоторые вещи происходят помимо нашей воли, и с этим ничего не поделаешь. Минуло сорок лет с тех пор, как я последний раз видел Роджера. И пятьдесят — с тех событий, что я описал в рассказе. Все это время я как-то жил без него. Конечно, я изрядно сник, когда сегодня мы опять умудрились не встретиться. И это жуткое ощущение от того, что все повторилось вновь, — ну, можешь себе представить. Но потом… Я вернулся в чайную — в ту первую, рядом с декоративным озером, — выпил пива и подумал: если Роджер придет, значит, придет, а если нет, значит, нет. И он не пришел. А там было так красиво. В Мельбурне намного теплее, чем здесь. Я сидел, пил пиво, прислушивался к голосам всяких редких птиц, смотрел на пальмы и на финиковые деревья… Знаешь, я чудесно провел время. Около декоративного озера растет великолепный болотный кипарис. Мексиканский болотный кипарис. Я даже написал о нем стихотворение. И назвал его «Семейство Таксодиумов».[41]Вот, взгляни.

Он протянул мне черный «молескин»:[42]стихотворение, написанное им сегодня днем, было коротеньким, в восемь строчек, и я начал читать. Разбирать его почерк — уже тяжкий труд, а смысл стихотворения, как и всех прочих его стихов, так и остался для меня загадкой.

— Здорово. — Я вернул ему блокнот, мучительно соображая, что бы еще сказать. — Тебе надо издавать свои стихи.

— Что ты, я всего лишь дилетант, и я это знаю.

— Роджер оставил какое-нибудь сообщение на телефоне? — Во мне еще теплилась надежда, что в сегодняшнем разгроме хоть что-то уцелело.

— Понятия не имею. Я не умею извлекать сообщения, а если бы умел, то вряд ли захотел бы их прослушать.

— Неужели? Вы столько лет не виделись, и тебе… не любопытно?

— Макс. — Подавшись вперед, отец накрыл ладонями мои руки. Опять беспрецедентный жест. — Сегодня ты сделал для меня нечто совершенно необычайное. Я этого никогда не забуду. И не потому, что я и впрямь хотел встретиться с Роджером, но потому, что из этого следует: ты меня принимаешь. Принимаешь таким, каков я есть.

— Лучше поздно, чем никогда, — негромко, с горечью рассмеялся я.

— Как тебе моя квартира? — спросил отец после короткой паузы (во время которой он убрал свои руки с моих).

— Ну, она… Ладно, в общем, так: по-моему, над ней стоило бы немного поработать, придать ей более домашний вид.

— Уродская, правда? Я хочу уволиться.

— И переехать? Куда?

— Думаю, мне пора вернуться домой, действительно пора. Эта квартира в Личфилде, зачем ей пустовать. Куда разумнее жить в ней. А если ты опять забеспокоишься обо мне — или я о тебе, мало ли что, — мы сильно упростим себе жизнь, когда расстояние между нами можно будет одолеть за три часа езды на машине. Все лучше, чем двадцатичетырехчасовой перелет.

И да, я согласился: ему куда разумнее и удобнее жить в Личфилде, чем в Сиднее. Об этом мы и беседовали остаток вечера — не о Роджере Анстрасере и не о китаянке с дочкой. Я рассказал ему о мисс Эрит, о том, как она обозвала его болваном несчастным из-за того, что он уехал, не сообщив, надолго ли едет и когда вернется, и о ее дружбе с доктором Хамидом, и о том, какая она ярая противница крупных корпораций, покоряющих Англию. И отец сказал, что было бы замечательно снова с ней увидеться. А потом каким-то образом, сам не пойму каким, — вероятно, припомнив его первый переезд в Личфилд, почти бегство, сразу после смерти мамы, — мы заговорили о моей матери. Кто бы мог подумать, что такое случится! Если не ошибаюсь, после похорон и вплоть до нынешнего вечера никто из нас ни разу не упомянул ее имени в присутствии другого. И вот я впервые увидел, как глаза моего отца наполняются слезами, настоящими слезами, когда он заговорил об их совместной жизни, о том, каким паршивым мужем он был, и как он, наверное, изводил ее, и о бездарном вмешательстве — Провидения ли, судьбы ли, — закончившемся ее смертью в сорок шесть лет, а ведь она так ничего и не увидела в своей жизни, кроме безрадостного замужества, житья бок о бок с человеком, снедаемым ненавистью к себе, с человеком, который не умел добиться ее расположения, а заодно и расположения своего сына, с человеком, который ничего не умел — только обуздывать свои эмоции и подавлять желания…