Ребекка Рубинстайн, опершись о лестничные перила, застыла в ожидании. В душе ее возникло новое письмо, то письмо, которое она могла бы написать, и постоянно пыталась это сделать, написать просто, чтобы ни единое слово ничего не означало и не утаивало, пока она в безумной спешке беседовала с сыном.

Наконец-то она, вовсе не пытаясь найти ее, отыскала ту столь необходимую меру любви, которой им так долго не хватало.

Пока она мысленно исписывала страницу за страницей, показалась Элизабет Моррис и стала медленно подниматься по лестнице.

Она попросила:

– Пусть будет темно, я без зубов. Звонил Юхансон. Они запоздали и приедут домой несколько позднее, ночью… Томпсон устроил заварушку, наделал неприятностей, Фрей очень больна…

Миссис Рубинстайн прошептала:

– Что ты говоришь? Это все? И ничего другого?

– Да, все, – ответила мисс Моррис. – Я разговаривала с Линдой. Джо получил письмо из Майами. Он отправится туда уже завтра, как можно быстрее. – Помолчав немного, она продолжила: – Там с ними – плохо. Томпсон совершенно неуправляем и утверждает… просто настаивает, что Юхансон застрелил одну из его обезьян.

– Одну из его обезьян… – повторила миссис Рубинстайн.

Ей хотелось кричать, смеяться, славословить, ее ноги охватила дрожь, и она обеими руками держалась за перила.

Элизабет спросила:

– Что с тобой?

– Ничего, прости меня, мне необходимо написать письмо.

Ее снедало нетерпение, и она продолжила:

– Я знаю, что их экскурсия стала обременительной, какой ей и дóлжно было стать. Элизабет, у меня нет времени беспокоиться по этому поводу, Крестный отец Юхансон застрелил обезьяну, и это грустно, но время позднее. А если я не напишу именно это письмо сейчас же, то не напишу никогда.

– Понимаю, – ответила миссис Моррис.

Она пошла обратно, чтобы лечь в постель.

Сон – благословение, которое приходит по-разному. И нынче ночью миссис Моррис заснула очень легко, так, как спят перед решающим боем, целиком погрузившись в сон. Но между часом и двумя ночи она поднялась, вставила зубы и тщательно оделась.

А затем, включив свет на лестнице, в холле и на веранде, она включила и все лампы в комнате Линды. После этого миссис Моррис вышла в теплую ночь и села в кресло-качалку одной из сестер Пихалга.

Было пасмурно, однако «Батлер армс» сверкал огнями, как замок, ожидающий запоздалых гостей.

Честная игра

Перевод Л. Брауде

Если перевесить картины…

Юнна обладала счастливой особенностью: каждое утро просыпаться к новой жизни, которая со всеми неиспользованными возможностями, абсолютно с чистого листа простиралась пред нею вплоть до самого вечера, к жизни, редко омраченной заботами и ошибками вчерашнего дня.

И еще одной особенностью, поистине ошеломляющей, было обилие идей, всегда неожиданных, но оригинальных; они рождались и некоторое время стремительно претворялись в жизнь, пока внезапно их не сметала новая идея, коей необходимо было занять свое неоспоримое место. Как, например, теперь с этой идеей заняться столярной работой и рамами для картин. Несколько месяцев тому назад у Юнны возникло желание смастерить рамы для картин коллег-художников – картин, которые висели у Мари на стенах. Рамы получились очень красивыми, но, когда настало время их повесить, Юнна была во власти других идей, и картины так и остались стоять на полу то тут, то там.

– Это только пока! – сказала Юнна. – И вообще, что, если тут все перевесить целиком и полностью?.. Сейчас все как-то скучно, слишком традиционно.

Мари ждала, не произнося ни слова. Собственно говоря, нечто незавершенное вокруг создавало ощущение уюта, примерно так, будто ты только что въехал в квартиру и ни к чему принимать вещи так уж всерьез.

За все эти годы она научилась не мешать тем намерениям, что осуществляла Юнна в своем порыве к совершенству, делая это, впрочем, с вечной nonchalance[42]; это не всякий правильно поймет. Стало быть, есть люди, которым нельзя мешать в их стремлениях, будь то нечто важное или не очень; напоминание может привести к тому, что желание мгновенно превратится в нежелание, и тогда все испорчено.

Начать наконец работать со знанием дела, в благословенном уединении, где невозможно чужое вторжение… Играть со всякого рода материалом и придавать ему нужную форму. Подобная игра может показаться всего лишь прихотью, а потом вдруг станет упоительной, и тогда все прочее будет уже неинтересным… Во внезапном приступе деловитости чинить то, что разбилось в твоем доме или у этих абсолютно непрактичных коллег, – сделать разбитое годным к употреблению, украсить им существование или без лишних сомнений, ко всеобщему облегчению, признать никчемным. Периоды, когда лишь упорно читаешь, читаешь взахлеб все дни напролет, периоды, когда не заботишься ни о чем другом, кроме как слушать музыку, – если уж упомянуть хотя бы немногие из периодов Юнны. Совсем иначе бывало в те пустые, исполненные неопределенности, зыбкие дни, когда пытаешься нащупать что-то новое и противишься вмешательству со стороны. Иначе в такие дни и быть не могло; всяческое вторжение с советом, предложением было просто немыслимо.

Однажды Мари угораздило заявить:

– Ты делаешь только то, что тебе хочется.

– Естественно, – ответила Юнна, – именно так я и делаю…

И она улыбнулась Мари, улыбнулась чуть изумленно.

И вот настал тот день в ноябре, когда все в мастерской Мари необходимо было переделать, перевесить и обновить – графику, живопись, фотографии, детские рисунки и всякого рода милые мелочи и сувениры, уже и не вспомнить, когда и зачем подаренные. Мари достала молоток, крючки, проволоку, ватерпас и что там еще могло понадобиться. У Юнны был с собой только метр.

Она сказала:

– Начнем со стены почета. Здесь, разумеется, по-прежнему все должно быть строго симметрично. Только вот портреты бабушки и дедушки далековато друг от друга. И вообще, на дедушку может капать из каминной трубы. А маленький рисунок твоей мамы и вовсе теряется, его надо поднять правее. Парадное зеркало – просто дурацкое, оно здесь ни к селу ни к городу, его лучше повесить отдельно. Меч определенно подходит, это даже патетично. Возьми измерь, он будет семь или шесть с половиной… Дай-ка мне шило!

Мари подала ей шило и увидела, как стена вновь обрела законченный вид, который больше не был ни скучным, ни традиционным, он стал почти вызывающим.

– Теперь, – сказала Юнна, – теперь мы уберем все эти забавные мелочи, до которых тебе, собственно говоря, дела нет. Освободи стены, пусть ничто не раздражает взгляд. Сложи эти побрякушки в твою любимую шкатулку из ракушек или пошли в какой-нибудь детский сад.

Мари внезапно подумала: следовало ли ей обидеться или