Он понимал, что сейчас здесь оценивают каждое его движение, подмечают все жесты. От того, как он поведет себя, будет зависеть не только его положение в камере, но, возможно, сама жизнь.

Камера — это место, где летят к черту все социальные институты. Весь твой авторитет остался за порогом камеры, здесь все зависит от того, насколько крепкое у тебя нутро. Надо мобилизовать все внутренние ресурсы, напрячь интуицию, волю.

Секундное замешательство сменилось желанием дать достойный отпор. В первого же, кто попытается унизить его, он вцепится зубами и будет грызть так до тех пор, пока тот не испустит дух.

Но неожиданно Овчинский почувствовал, что в камере произошла какая-то перемена. Голоса вдруг неожиданно затихли, а из угла в сторону двери шагнул пожилой мужчина. На первый взгляд никакой силы. Тощий, нескладный. Одет скверно. На сутулых плечах висела старая куртка, залатанные галифе были заправлены в поношенные сапоги. Лицо почерневшее, а морщины, глубокими шрамами испещрившие его, свидетельствовали о том, что на долю этого человека выпало немало невзгод.

Стая умолкла, признавая в нем вожака. Роману сразу стало понятно, что перед ним настоящий хищник, которому неведомы угрызения совести. Такой человек пойдет на все, пойдет до конца.

— Кто таков? — спросил пахан. — Как прозываешься?

Его голос, вопреки ожиданию, оказался мягким, ни малейшего намека на суровость. Но вместе с тем в нем присутствовало нечто такое, что заставляло подчиниться.

— Роман Овчинский.

— Овчина, значит.

— Зовут и так.

— Что-то я о тебе слышал. За что взяли? — в словах пахана послышалось любопытство.

Пожав плечами, Роман ответил как можно более равнодушно:

— За то, что будто бы сделал подкоп под ювелирный магазин…

— А почему же именно тебя подозревают?

Показав свои руки, Овчинский усмехнулся:

— Руки в земле перепачкал, а они говорят, что подкоп рыл.

— Ага, понятно, а ты, стало быть, на грядке ковырялся? — ухмыльнулся уркаган.

Его смех угодливо подхватили. В камере сделалось как-то даже светлее. Все правильно, когда веселится король, то свита безмолвствовать не должна.

— А меня Тачка зовут.

— А по имени-то как?

— По имени… Не важно! А ну расступись! — чуток повысил голос уркаган. — Дайте человеку пройти. Вон садись на те нары. — Он показал на место около окна. — Со мной будешь.

К камере привыкать трудно. Ночью, когда она говорит тяжелыми голосами, бредит и заговаривается, и вовсе оторопь берет.

Жизнь вроде замерла до рассвета, но ощущение такое, будто что-то происходит. В дальнем углу кто-то быстро и бестолково заговорил во сне. Парень, лежащий на соседних нарах, заскрипел зубами. Кто-то тяжело заворочался.

Роман не спал. Заложив руки за голову, смотрел в потолок. В голову лезла всякая всячина. Беспокоила судьба припрятанного чемодана, в нем находилось около четырех десятков украшений. Можно жить…

— Ты чего не спишь-то? — услышал он голос уркача.

Тачка, повернувшись, с интересом разглядывал его. От такого откровенного любопытства стало как-то не по себе. Выражения лица уркагана не рассмотреть, что он там замышляет…

— Я первый раз в камере, вот и не спится.

Уркаган неожиданно улыбнулся:

— Ах вот оно что! По первой всегда так. Потом ничего, привыкаешь!

— А ты свой первый раз помнишь?

— А то! Первый раз меня мальцом дворник в подвале запер, — с ностальгической грустинкой заметил Тачка. — У него там вяленая рыба была. А я залез, полакомиться хотел. Вот что я тебе скажу, после этого я тридцать лет на каторге чалился, а большего страха никогда не испытал! Целую ночь в подвале просидел, мне она тогда вечностью показалась. Думал, что он меня никогда не выпустит…

Придушил бы меня, мальца, а потом закопал бы где-нибудь на окраине. Никто бы никогда и не узнал. Видно, небесные заступники меня оберегли. На следующий год этот дворник двух пацанят задавил, в сарай к нему забрались. Мне, стало быть, повезло.

— А что с ним потом стало?

— К каторге приговорили, вот только он до нее так и не добрался. Придушили его на корабле, что арестантов перевозит, где-то между Одессой и Сахалином сгинул. Кажись, у Цейлона.

— А за что придушили-то?

На верхних нарах опять кто-то быстро заговорил во сне. Слов не разобрать, понятно лишь, что человек проклинал весь белый свет.

— Он на корабле промысел свой организовал.

— Что за промысел?

— Ссуживал арестантам всякую мелочь за пятачок. Хотел на Сахалин хозяином прибыть. А не получилось! Бок ему распороли, кишки наружу вывалились. Он идет, а они за ним по полу волочатся, — спокойно сообщил Тачка. — Такое там случается.

— А за что тебя Тачкой-то прозвали?

— А потому что к тачке был прикован на два года за побег. У Александровска меня взяли… Вот это немилость, я тебе скажу, — скорбно выдохнул старик. — Куда ни пойдешь, всюду с собой ее таскаешь. Спать ложишься, а ее рядышком с собой укладываешь. Вот так и жил.

Даже в темноте было заметно, как углубились его морщины, посуровело лицо.

— Было время, когда я и ошейник носил.

— Что еще за ошейник такой?

— Вот молодежь, ничего не знают! Заклепают на шее металлический обруч, а из него штыри в разные стороны торчат. Ни прилечь тебе, ни опереться. Вот это, я тебе скажу, мука! — с тоской признался Тачка. — Розги по сравнению с ней — пустяковина!

— Что ж мне-то делать? — спросил Овчина, проникаясь к Тачке доверием.

— Что я тебе могу сказать, глухо твое дело! Не выпустят они тебя до тех самых пор, пока всю душу не измотают. А это они умеют… Тут даже самый крепкий заговорит. У тебя есть человек, который мог бы тебе помочь?

— Имеется, — после некоторого колебания сказал Роман.

Поблизости что-то пискнуло. Повернувшись, Овчина увидел крысу. Вскарабкавшись на нары, она не желала покидать пригретого места — заинтересованно и зло смотрела на людей. Острая хищная мордочка с венчиком усиков выдавала ее интерес, она вела себя так, словно имела право вмешиваться в человеческие дела.

Романа невольно передернуло. А может, она считает людей, расположившихся на нарах, равными себе? Во всяком случае, в них не так уж и много оставалось человеческого. Разве только оболочка…

Махнув рукой, Роман попытался прогнать крысу. Ушла она неохотно, будто бы делала большое одолжение. Шмыгнув под нары, она не исчезла сразу — еще некоторое время выглядывал кончик ее хвоста, а потом скрылся и он.

— Крыса, — равнодушно сказал Тачка. — Здесь их много. Бывает, так развеселятся, что прямо по головам бегают. А эта ничего, спокойная. С пониманием.