точно следует латинскому оригиналу, но делает важные дополнения, которые служат весомым аргументом в пользу авторства Альфреда. Король спрашивает, кто он есть, смертны ли его разум и душа или бессмертны, и его разум «с трепетом» бродит «в поисках разных диковин». Он сравнивает память с добрым наместником, хранящим сокровища знания, сопоставляет человеческую душу, неразрывно связанную с Богом, с кораблем, которого удерживают якоря надежды, любви и веры и представляет Господа как хозяина большого поместья или короля, в дом которого собираются отовсюду его подданные{263}[76]. Переводчик отступает от оригинала, когда описывает смену времен года или рассуждает о великом даре дружбы. Отталкиваясь от утверждения блаженного Августина, считавшего, что для ученых занятий требуется одиночество, он приходит к собственным рассуждениям, возможно навеянным воспоминаниями о многочисленных заботах, мешавших его литературным трудам. Альфред говорит устами Мудрости: «Ты должен найти тихое уединенное убежище… и нескольких мудрых и опытных людей, которые не станут препятствовать тебе, а помогут тебе достичь наибольшего, что в твоих силах» и добавляет к ответу Августина: «У меня ничего этого нет», собственное пояснение: «ни времени, ни помощников, ни тихой обители, где я мог бы предаться своим занятиям [cneft]»{264}.

В тексте появляется такая любопытная деталь, как грамота властителя, скрепленная печатью{265}. Не менее интересен и другой эпизод: переводчик, рассказывая, что представляет собой «наука, которую мы именуем geometrica», ссылается на нехитрые приспособления, вроде яблока, шара или раскрашенного яйца, с помощью которых объясняется движение небесных светил{266}. Эти мелкие штрихи весьма характерны и показательны.

В тех фрагментах, где автор определяет познание Бога как «ремесло ремесел», говорит о людях как об «орудиях» Господа и объясняет, что король должен быть достаточно богат, чтобы кормить и содержать тех, чье благополучие зависит от него{267}, прослеживаются отчетливые параллели с «Обязанностями пастыря» и «Утешением».

Во второй книге, особенно в последней ее части, Альфред дальше отходит от латинского текста. Рассуждая о бессмертии, король старается, чтобы ход его мысли был понятен английским читателям: он пропускает логические построения Августина; основой для его доводов служат: высказывания Христа, пророков, апостолов, Отцов Церкви и исконное стремление каждой души к вечной жизни. Альфред поясняет общие высказывания понятными, знакомыми примерами, называет апостолов «тэнами Христа»{268} и, обращаясь к своим любимым темам, говорит о том, что смертные короли правят под рукой Господа; восхваляет Божественную любовь как высшее благо и мудрость и доказывает тщету и суетность земной власти. Передавая суждение блаженного Августина о том, что никакое свидетельство не покажется ему слишком невероятным, если оно подкреплено авторитетом Господа, Альфред формулирует принцип, которым он сам руководствовался при оценке сообщаемых ему сведений: «И у меня есть много соратников, коим я верю: когда они говорят о том, что видели или слышали, я принимаю их слова за истину, как если бы сам видел это или слышал»{269}.

В третьей книге король попытался изложить то, что блаженный Августин оставил недосказанным. Вторая книга заканчивается вопросом: остаются ли знание и понимание, обретенные человеком на земле, с ним после смерти? «Едва ли, — пишет Альфред, — там мы будем жить бездумно, как дети, ибо в такой жизни мало радости»{270}. Августин при обсуждении этой проблемы ссылается на свое послание «О видении Бога» (De videndo Deo). Альфред заимствует фрагменты из этого послания, из августиновского сочинения «О граде Божьем», «Диалогов» и «Поучений» Григория Великого, из Вульгаты, комментариев Иеронима к Евангелию от Луки, и выстраивает имеющийся материал в форме диалога, чтобы привести его в соответствие с двумя первыми книгами. В третьей книге в еще большей степени, чем в двух предыдущих, отразилась личность Альфреда. Он пытается облечь в слова свои собственные представления о жизни души, покинувшей «темницу тела». Небесное блаженство, которое ожидает человека, освободившегося от страданий смертного мира, он ощущает как радость изгнанника, вернувшегося после горестных скитаний к своему лорду и покровителю. Ад представляется ему королевской тюрьмой, где узники, созерцая воочию счастливую жизнь, которой они сами лишены, ощущают свое несчастье еще острее. Детские воспоминания, должно быть, пробуждались в душе короля, когда он объяснял разницу между верой и знанием и писал, что знает, кто построил Рим, не потому, что видел город, а со слов других людей. «Я бы не ведал, — продолжает он, еще оставаясь мыслями в детстве, — какому я принадлежу роду и кто мои отец и мать, если бы мне об этом не сказали». «Потому, — заявляет Альфред довольно резко, — те, кто не желает ничего узнавать и понимать в этом мире и не стремится к жизни вечной, где ничто не будет от нас сокрыто, — люди, по моему разумению, очень глупые и несчастные»{271}.

Поскольку многие дополнения к «Монологам» находят близкие параллели в древнеанглийской версии «Утешения философией», перевод сочинения Августина практически наверняка был завершен позднее, чем перевод Боэция, незадолго до смерти Альфреда. В свете этого представляет интерес утверждение Уильяма Мальмсберийского, что король «начал переводить Псалтырь, но умер, закончив лишь первую часть». Даже если Уильям что-то недопонял или перепутал, его заявление свидетельствует о том, что согласно традиции, бытовавшей в XII веке, Альфред до последнего дня продолжал свои литературные труды. Дошедший до нас древнеанглийский вариант Псалтыри датируется XI веком: в ней первые пятьдесят псалмов переведены прозой, а остальные — аллитерационным стихом, и это обстоятельство навело профессора Вюлкера на мысль, что прозаические переводы выполнены Альфредом{272}.

Рассматриваемая нами версия Псалтыри содержит латинский текст; в ней имеются латинские рубрики, а первым пятидесяти псалмам предпосланы краткие пояснения и исторические справки на древнеанглийском языке. Мистер Пламмер{273} отметил, что в Средневековье Псалтырь, для того чтобы ее удобнее было использовать при богослужении, часто делили на три книги — по пятьдесят псалмов в каждой. Таким образом, «первая часть», о которой пишет Уильям Мальмсберийский, включает в себя первые пятьдесят псалмов, и те же псалмы в имеющейся версии Псалтыри переведены прозой. По стилю данный фрагмент Псалтыри напоминает «Обязанности пастыря», но это сходство едва ли позволяет приписать его перевод Альфреду при полном отсутствии свидетельств в хронологически близких источниках. Совпадения между Псалтырью и признанными альфредовскими переводами могут объясняться тем, что таковы были языковые и литературные каноны той эпохи, созданные, очевидно, Альфредом и его помощниками, но сохранявшиеся и после смерти короля.

Слава Альфреда как литератора очень скоро обрела некий оттенок нереальности: традиция сильно преувеличила его таланты в этой области и приписала ему без разбора