class="p1">Вскоре мне снова пришлось писать, печатать и перепечатывать. Но это было намного проще, чем «Вельзевул», в котором было многое, что я никак не могла понять.

Когда он подошёл к главе об отце Джованни[14], он продиктовал мне кое-что, а потом сказал: «Оставьте это, мы вернёмся позже». Я отложила страницу, но «позже» никогда не наступило. Поэтому теперь у меня есть эта страница об отце Джованни, которую я бережно храню:

Я буду очень счастлив, если вы сможете узнать, что я думаю и как я думаю на этот момент; а именно, что я думаю, но чего не говорю.

Никто не может сказать, о чём он думает. Но это не потому, что он не хочет этого говорить – нет, даже если он и хочет это сказать, очень хочет, сказать этого он не может. Наш язык, единственный инструмент для выражения нашего понимания, настолько ограничен и настолько плохо приспособлен для этого, что даже тысячную долю нашего субъективного понимания мы не можем передать другим с помощью беседы.

Понимание – это не наши мысли; понимание – это суть, которую мы получаем из материала, который у нас есть. Необходимо иметь конкретный материал, чтобы получить конкретную суть. Поэтому, если мы хотим, чтобы у другого человека было точное понимание, нам нужно передать ему весь наш материал, из которого эта суть выстроена – передать его вкус – и этого мы сделать не можем. Для этого будет нужно много времени, так много времени, сколько нам потребовалось, чтобы собрать эту суть.

Вот почему я сказал, что хочу, чтобы мой старый друг отец Джованни мог узнать не то, что я говорю, но то, что я думаю. Если он сможет узнать, он будет очень счастлив и в то же время очень изумлён. Он был бы счастлив, потому что теперь я, наконец, понимаю то, чего не понимал тогда, тридцать лет назад, когда он сказал мне это – и поражён, потому что я на самом деле достиг этой точки, невозможность чего он много раз утверждал во время наших бесед.

В 1929 году г-н Гурджиев по настоянию Орейджа предпринял ещё одно путешествие в Нью-Йорк. Но в этот раз он не хотел показывать священные танцы. Он планировал представить свои книги и кое-что из новой музыки. Так что его сопровождали только г-н де Гартман и я. Это путешествие было намного более интересным и комфортным для нас, чем первое, в 1924 году, с двадцатью двумя учениками. Мы снова отплыли на «Париже».

С первого дня отъезда г-н Гурджиев начал говорить с г-ном де Гартманом о том, что для того пришло время организовать свою жизнь в Париже независимо от Приоре, и посвятить себя сочинению музыки. Мой муж уже начал в прошлом году под псевдонимом писать музыку для фильмов. Нужно было зарабатывать деньги для Приоре и для нас лично.

В Нью-Йорке, с помощью Орейджа, сразу же начались беседы и чтения. Каждый раз читалась одна или более глав либо из «Вельзевула», либо из «Встреч с замечательными людьми». Иногда в тот же вечер игралась музыка, в то время как другие встречи были полностью посвящены музыке.

Вся это деятельность была частично связана с созданием групп. Было много новых людей, которые хотели встретиться с г-ном Гурджиевым, и они, как правило, встречались с ним в закусочной «Чайлдс». Иногда несколько столиков были заняты людьми, которые ждали своей очереди поговорить с ним. Также продолжались записи и переводы, и в нашу квартиру в течение дня приходили люди, которые хотели лично почитать главы книги г-на Гурджиева. Мы жили этажом выше г-на Гурджиева в доме на Парк авеню, и моей обязанностью было за отдельную плату давать им текст для чтения. По вечерам мы приглашали людей в его квартиру на ужин, который он готовил сам.

Это было время, требующее от нас максимальных усилий, потому что г-н Гурджиев всё больше и больше давил на г-на де Гартмана и на меня. Часто я была на краю того, чтобы бросить всё и бежать прочь. Г-н Гурджиев повторял, что после возвращения в Париж он поможет нам устроить нашу жизнь там, настаивая, чтобы мы купили маленький дом, чтобы мои родители тоже жили с нами. Это было очень сложно, потому что наши жизни слишком отличались, а мои родители были тогда очень старыми. Они хотели жить в русском доме для престарелых, который был очень хорошим, и где у них было много знакомых. (Моя младшая сестра вышла замуж в это время.) Но г-н Гурджиев настаивал на том, чтобы мы сделали то, что он рекомендует, говоря, что в конечном счёте я буду благодарна ему. Они жили с нами девять лет. Г-н Гурджиев был прав. Я благодарна по сей день…

По возвращении из Нью-Йорка г-н Гурджиев никогда не вспоминал об устройстве нашей жизни в Париже. Но когда он делал изменения в Приоре, нам нужно было временно перевезти моих родителей к моему кузену в Париж; потом мы искали дом и нашли подходящий в Курбевуа, в окрестностях Нейи. Однако мы продолжали жить в Приоре. Напряжение всё больше возрастало. Но мы не могли поверить в то, что г-н Гурджиев на самом деле хочет, чтобы мы уехали, поскольку мы так долго следовали за ним, несмотря на всякого рода трудности. Наконец, он сделал условия невозможными, и однажды в июне, после очень напряжённой и тяжёлой беседы, мы ничего не могли сделать, кроме как уйти. Я была очень несчастна и расстроена, а г-н де Гартман, который был намного более чувствителен и индивидуалистичен по натуре, не мог вынести этого и был на грани нервного срыва.

Г-н де Гартман не мог даже думать о возвращении в Приоре после нашего отъезда, но его отношение к г-ну Гурджиеву и его учению никогда не менялось. Однажды когда кто-то в его присутствии сказал что-то недоброе про г-на Гурджиева, г-н де Гартман так сильно его встряхнул, что мужчина, напуганный, убежал прочь. Но мой муж не возражал, когда я посещала Приоре, хотя я и не могла ездить туда регулярно, учитывая состояние его здоровья. Многие из моих бывших обязанностей в Приоре были перепоручены другим.

Мы мирно жили в нашем новом доме. Однажды кто-то постучал нам в дверь, и моя мама позвала меня на французском, чтобы я сказала мужу немедленно пойти в сад или на мансарду. Она увидела, что у двери был г-н Гурджиев. Я пошла его встретить, и моя