— Спасибо, сэр, — сказал он и, собравшись с духом, произнес: — Сэр, я хотел бы побольше разузнать об Элси Дрейпер, о той сумасшедшей. Прежде чем напасть на Ройса, она назвала его по имени. Он оказался ее жертвой не случайно, она ненавидела его — именно его. Я хотел бы выяснить почему.

Драммонд замер, уперев взгляд в чернильный прибор из темного валлийского сланца.

— Я бы тоже хотел, — наконец произнес он. — Я все спрашивал себя, а не за Ройсом ли она охотилась все это время и по ошибке убила тех троих. Я так и не смог найти ничего, что связывало бы их, кроме того, что все трое жили на южном берегу реки недалеко от Вестминстерского моста, ходили домой пешком и были внешне похожи. Их не объединяли какие-то определенные политические убеждения; к тому же женщину, которая последние семнадцать лет провела в Бедламе, вряд ли интересовала политика. И я решил выяснить, чем Ройс занимался семнадцать лет назад.

— И?

Драммонд слабо усмехнулся.

— Он был парламентским секретарем при министре внутренних дел.

Их взгляды встретились.

— Значит, они все занимали этот пост! — воскликнул Питт. — Возможно, поэтому они и погибли. Дрейпер искала Ройса и продолжала считать, что он занимает ту же должность, что и семнадцать лет назад, когда она служила в его доме. Наверное, она порасспрашивала людей и нашла еще троих, кто живет на южном берегу и кто занимал этот пост! Но почему она так долго и так люто его ненавидела?

— Потому что он запихнул ее в Бедлам.

— С меланхолией? Возможно. Может, мне съездить в Бедлам и поговорить с ними, выяснить, что им о ней известно?

— Да, Питт, поезжайте. Потом расскажете, что удалось узнать.

Королевская больница Марии Вифлеемской представляла собой огромное старое здание, стоявшее на Ламбет-роуд, на южном берегу реки, в квартале от того места, где Вестминстер-Бридж-роуд, поднимаясь на холм, поворачивала влево от Ламбет-Пэлэс-Гарденз, официальной резиденции архиепископа Кентерберийского, примаса всей Англии. Бедлам, как прозвали больницу в народе, был совершенно другим миром, замкнутым, таким же далеким от свежести и легкости, как кошмар — от крепкого и мирного сна нормального человека.

В Бедламе жили безумие и отчаяние. В течение веков эта больница — в каких бы стенах она ни находилась, в этих или других, — была последним прибежищем для тех, чье сознание переместилось в сферы, недоступные разуму здорового человека. Раньше таких людей заковывали в кандалы и денно и нощно пытали, чтобы изгнать из них дьявола. Многие приходили понаблюдать за этим процессом, для них это было таким же развлечением, как для последующих поколений — карнавал, или зверинец, или казнь через повешение.

Сейчас в лечении использовались более передовые методы. Большая часть приспособлений для ограничения свободы исчезла, а оставшиеся применяли только к самым буйным, однако остались муки для разума, и ужас, и мании, и физические страдания, и бесконечное заключение без проблеска надежды.

Питт бывал в Ньюгейте и Колдбат-Филдз[27]и, пройдя в вестибюль больницы, обнаружил, что в Бедламе, хотя здесь всем заправляет директор в халате и работают медики различных специальностей, стены пахнут так же, как и в тюрьмах, что в воздухе витает такое же зловоние. Его удостоверение подверглось тщательной проверке, прежде чем на него соизволили обратить внимание.

— Элси Дрейпер? — холодно осведомился директор. — Мне придется свериться со своими записями. А что вы хотели бы узнать? Уверяю вас, когда мы выписали ее, она была абсолютно спокойна; в течение длительного периода, как минимум девяти-десяти лет, у нее отмечалось только хорошее поведение. Она никогда не была замечена в какой-либо склонности к насилию. — Он ощетинился, готовясь к битве. — Мы, знаете ли, не можем держать людей у себя до бесконечности, особенно когда в этом нет надобности. Наши возможности не безграничны!

— С какими жалобами она поступила?

— Жалобами? — резко переспросил директор, собираясь дать отпор любой критике.

— Почему ее приняли на лечение?

— Глубокая меланхолия. Она была простой женщиной, из какой-то деревни, приехала в Лондон вслед за своей хозяйкой. Как я понял, ее хозяйка умерла — от скарлатины. От горя Элси Дрейпер повредилась в рассудке, и хозяину пришлось поместить ее к нам. Очень благородно с его стороны в сложившихся обстоятельствах, ведь он мог просто выгнать ее.

— Меланхолия?

— Именно так я и сказал, сержант…

— Инспектор Питт.

— Хорошо, инспектор! Не знаю, что еще я могу рассказать вам. Мы семнадцать лет заботились о ней, и за все это время она не проявила ни малейшей склонности к убийству. Когда мы выписали ее, Дрейпер была в отличном состоянии и могла заботиться о себе, больше не нуждаясь в медицинском попечении; у нас не было поводов опасаться, что она станет бременем для общества.

Хотя после всего случившегося заявление директора вызывало определенные сомнения, Питт не стал спорить — ведь он приехал сюда, чтобы выяснить кое-что другое.

— Могу я поговорить с теми, кто ухаживал за ней? Есть ли среди пациентов те, с кем она общалась? Кто-нибудь, кто знал ее?

— Не знаю, что вы там себе напридумывали… Что вы хотите выяснить? Задним умом мы все крепки!

— Я не пытаюсь доказать, что она была одержима манией убийства, — честно признался Томас. — Я должен выяснить другое: какие причины побудили ее к убийству или что она считала побуждающими причинами.

— Не понимаю, сейчас-то какое это может иметь значение.

— Я не подвергаю сомнению вашу компетентность, сэр, — не без раздражения произнес Питт. — Поэтому, пожалуйста, не подвергайте сомнению мои методы работы. Если бы я не считал это крайне необходимым, я сейчас сидел бы в саду со своей семьей.

Директор недовольно фыркнул.

— Ладно, если вам так уж надо. Соблаговолите следовать за мной. — Он резко повернулся и пошел по холодному коридору с каменными стенами, поднялся на второй этаж, прошел по еще одному коридору к двери, которая вела в десятиместную палату. Повсюду стояли стулья — у коек, вдоль стен, в центре. Питт впервые оказался внутри пристанища для душевнобольных, и первым его ощущением было облегчение. Цветы в эмалированных кувшинах, явно не казенные диванные подушки и одеяла, симпатичные тумбочки, одна из которых была наполовину застелена ярко-желтой салфеткой.

Но потом он посмотрел на людей. У зарешеченного окна стояла старшая сестра. Весеннее солнце освещало ее серое платье с белым чепцом и передником. На ее напряженном лице лежала печать страданий, взгляд был безжизненным. Костяшки на крупных руках покраснели, с пояса свисала цепочка для ключей.

Слева от нее на полу сидела женщина неопределенного возраста. Она подтянула колени к самому подбородку и монотонно раскачивалась взад-вперед, шепча что-то себе под нос. Ее лицо закрывали грязные, нечесаные волосы. Еще одна женщина с какими-то пятнами на лице и с волосами, собранными в тугой узел, сидела на койке и смотрела в одну точку, не замечая, что происходит вокруг. Вероятно, то, что она видела, полностью занимало ее, потому что когда две другие женщины обратились к ней, она никак не отреагировала.