всегда умел рассказать историю. Вслед за авторами саг он не вдается в анализ своих героев, мы видим их в действии. Миром в его романе правит изначальный маздеизм: персонажи делятся на хороших и плохих, мужланов и героев. Когда он говорит, что тот или иной из них — самый коварный человек в мире, ему, как ни странно, веришь. Действие может умещаться в пределах всего лишь ночи, но она одна многолюдна, как арабские «Тысяча и одна ночь». Во всех головокружительных переменах и приключениях этой напряженной, полной ужаса книги героя хранит талисман — экземпляр «Дон Кихота».

Хорас Уолпол создал в восемнадцатом веке «готический» роман и обошелся со своим изобретением так, что сегодня это вызывает только смех. Понапрасну он прибегал к своим замкам и привидениям. Хью Уолпол в нашем столетии достиг вершин жанра, не обращаясь к загробным силам. Он умер в Кезвике в 1941 году.

ПУБЛИЙ ВЕРГИЛИЙ МАРОН

«ЭНЕИДА»

В притче Лейбница предлагаются на выбор две библиотеки: одна — из ста разных книг разного достоинства, другая — из ста одинаково безупречных книг. Замечательно, что вторая состоит из ста «Энеид». Если Вергилий — детище Гомера, пишет Вольтер, то это лучшее из его детищ. Первенство Вергилия признавалось в Европе на протяжении семнадцати веков; лишь романтики поставили его величие под вопрос и почти что свели на нет. Сегодня его противник — наш обычай видеть в книгах воплощение истории, а не искусства.

«Энеида» — высочайший образец того, что не без некоторого презрения принято именовать авторским эпосом, иначе говоря — чем-то, что по собственной воле предпринимает один человек, а не возводят, сами того не ведая, бесчисленные поколения людей. Вергилий думал создать шедевр; как ни странно, ему это удалось.

Я написал «как ни странно», поскольку обычно шедевры — дело случая или недосмотра.

Огромная поэма отделана, как эпиграмма, стих за стихом: на каждом из них — след той филигранной удачи, которую Петроний (я никогда не понимал почему) видел в сочинениях Горация{241}. Возьмем почти наугад несколько примеров.

Вергилий не говорит, что ахейцы пробрались в Трою, пользуясь минутами ночного мрака; он говорит о заговорщицком молчании луны. Не пишет, что Троя разрушена, а пишет: «Троя пала». Не судьба была неблагосклонна, а «Боги судили иначе». Чтобы выразить то, что теперь зовут пантеизмом, он прибегает к словам: «Все полно Юпитером». Вергилий не осуждает безумие битвы, а говорит о «любви к мечу». Не рассказывает, как Эней и Сибилла одиноко шли ночью среди теней, а пишет:

Ibant obscuri sola sub nocte per umbram.

Дело здесь не просто в риторической фигуре; «одинокие» и «темная» не поменялись в этой фразе местами: оба варианта, и обычный, и Вергилиев, абсолютно точно соответствуют той сцене, которую описывают.

Отбор каждого слова и оборота делают Вергилия, классика из классиков, еще и поэтом барокко, не лишая при этом ясности. Заботы пера нисколько не мешают связному течению рассказа о трудах и удачах Энея. В нем есть эпизоды чудесные: изгнанный из Трои Эней приплывает в Карфаген и видит на стенах храма картины Троянской войны, изображения Приама, Ахилла, Гектора и себя между ними. Есть — трагические: карфагенская царица, которая смотрит на уходящие греческие суда и понимает, что возлюбленный ее покинул. Но, как легко предположить, преобладает героика; она, например, в этих словах воина: «Сын мой, учись у меня доблести и мужеству; счастью учись у других».

Вергилий. Ни одного из поэтов земли не слушали с такой любовью. После Августа, после Рима и той империи, которая прошла через столько народов и языков, он сам — целая Империя. Вергилий — наш друг. Сделав Вергилия своим проводником и самым запоминающимся героем «Комедии», Данте Алигьери придал художественную форму благодарному чувству всех людей земли.

ВОЛЬТЕР

«ФИЛОСОФСКИЕ ПОВЕСТИ»

Не проходит и дня, чтобы мы не произнесли слово «оптимизм», отчеканенное Вольтером в борьбе против Лейбница, который (вопреки Екклезиасту и с одобрения Церкви) утверждал, будто мы живем в лучшем из миров. Вольтер вполне резонно опроверг это слишком лестное умозаключение (для чего хватило бы и одного ночного кошмара или раковой опухоли.) Лейбниц, правда, мог бы возразить, что мир, подаривший Вольтера, все же имеет некоторое право именоваться лучшим.

Сын скромного парижского нотариуса Франсуа Мари Аруэ де Вольтер (1694–1778) изведал в своей жизни опеку иезуитов, занятия театром, груз разнообразных познаний, беглое изучение права, деизм, любовь множества женщин, опасности сочинения памфлетов, тюрьму, ссылку, писание трагедий, непостоянство покровителей, фехтовальное искусство беспрерывной полемики, удачу, гнет известности и, наконец, славу. Его прозвали «король Вольтер». Он был одним из первых французов, посетивших Англию. Написал панегирик этому острову, ставший к тому же сатирой на Францию. Открыл и отверг Шекспира. Почувствовал беспредельность империй Востока и просторов мироздания. Сотрудничал в энциклопедии Дидро. Написал, что о ловкости итальянцев достаточно свидетельствует единственный факт: самая малая из территорий Европы, Ватикан, обладает самым большим могуществом. Среди прочего оставил нам «Историю Карла XII», своеобразную эпопею. Счастье письма не оставляло его нигде; собрание увлекательнейших вольтеровских сочинений насчитывает девяносто семь томов. Кеведо насмехался над безобидной мифологией греков, Вольтер — над мифами своих современников-христиан. Заметив, сколько храмов воздвигнуто в честь богородиц и святых, он построил часовню в честь Бога, может быть, единственную во всем мире. На ее фронтоне можно прочесть двусмысленные слова: «Deo erexit Voltaire»[201]. Она находится в нескольких лигах от Женевы, в Ферне. Не предполагая того, Вольтер подготовил Французскую революцию, которую, будь он жив, осыпал бы проклятьями.

Одна из химер, которым подвержены и толпа, и Академия, — обременительное владение богатым словарем. В XVI веке Рабле чуть было не навязал литературе эту статистическую аберрацию; французское чувство меры ее отвергло и предпочло словесному изобилию неукоснительную точность. Стиль Вольтера — сама высота и ясность французского наречия; простые слова стоят у него на своих местах.

Проза, вошедшая в этот том, навеяна двумя книгами, совершенно не похожими друг на друга. Одна — «Сказки тысячи и одной ночи», открытые Западу ориенталистом Галланом; другая — «Путешествия Гулливера» несчастного Свифта. Еще поразительнее то, что следующие ниже рассказы и повести не напоминают ни один из указанных источников.

ДЖ. У. ДАНН

«ОПЫТ НАД ВРЕМЕНЕМ»

Когда-нибудь историк литературы напишет историю одного из сравнительно молодых литературных жанров — заголовка. Ничего лучше заглавия этого тома я не знаю. Оно — не простая завитушка; оно подталкивает прочесть книгу, и книга, надо сказать, не разочаровывает. Она захватывает мысль и открывает перед нашим пониманием времени редкие возможности.

Дж.