— Но ведь долги надо платить, почтенные, — вскричал он сердито. — Римская казна — это не бездонная бочка, из которой можно черпать горстями. Мы дали вам приют, готы, но мы не намерены кормить вас даром.

— Ты дай нам сначала шерстью обрасти, — зло глянул на ректора Алатей, — а уж потом стриги.

— Я не всесилен, — пошел на попятный светлейший Максим. — Поймите и вы меня, рексы. Вказне нет денег. А кормить вас даром торговцы не согласны. К тому же вы не выполняете взятых на себя обязательств — далеко не все готы прошли обряд крещения. Отец Феофилакт жаловался мне недавно на вас.

— Церковь обещала нам поддержку, — сказал дрогнувшим голосом Сафрак. — Но святые отцы не дали нам даже медяка.

Светлейшему Максиму ничего другого не оставалось, как развести руками. За прижимистость служителей церкви ректор нести ответственность не собирался.

— На вашем месте я бы обратился с жалобой к константинопольскому епископу, возможно, он сумеет вам помочь.

Если говорить совсем уж откровенно, то Максиму сейчас было не до готов и их вождей. Ректор решал очень трудную задачу, которую поставила перед ним красавица Целестина, явившаяся в Маркианаполь невесть с какой целью. Целестина была уже далеко не молода, за тридцать-то ей точно перевалило, но удивительно хороша собой. Настолько хороша, что не только затронула сердце влюбчивого Максима, но и разбудила его задремавшую было плоть. Разумеется, ректор знал, что Целестина замужем за префектом Константинополя, сиятельным Софронием, но приехала она в город с рекомендательным письмом самого Петрония, покровителя и доброго гения светлейшего Максима. По слухам, Целестина была любовницей всесильного магистра. Вот это как раз и стало камнем преткновения в отношениях гостьи и хозяина. До Софрония ректору не было никакого дела, а вот ссора с Петронием могла стоить ему головы. Светлейший Максим пытался убедить себя, что далеко не все тайное становится явным и что, возможно, Петроний никогда не узнает о грехопадении своего родственника, но, увы, сомнения оставались. И эти сомнения еще более разжигали страсть и без того влюбленного Максима, ибо что же может быть слаще запретного плода. А этот запретный плод вел себя в присутствии несчастного ректора все более развязно. За короткий срок Целестина стала едва ли не полновластной хозяйкой в чужом дворце и заставила служить себе не только рабов, но и чиновников, подчиненных ректору Максиму.

— Ты ее бойся, — посоветовал ректору нотарий Пордака. — Эта женщина способна раздеть мужчину не только на ночь, но и на всю оставшуюся жизнь.

У самого Пордаки имелись с Целестиной какие-то свои тайные дела. Максим взревновал было расторопного нотария, но вскоре, с помощью доверенных лиц, установил, что эти дела не плотские и не сердечные. Речь шла всего лишь о деньгах. Впрочем, красавицу Целестину навещал не только Пордака. В последние дни к ней зачастил один купец, кажется, из варваров, хотя и прекрасно говоривший на латыни. И хотя варвар был уже далеко не молод, Максим просто не мог обделить его своим вниманием. И как вскоре выяснилось, в этот раз он попал в самую точку. Отношения Целестины и варвара очень скоро переросли из деловых в любовные. Причем прекрасная патрицианка отнюдь не собиралась скрывать своей связи с человеком, подозрительным во всех отношениях, от посторонних глаз. Блудница занималась любовью с торговцем чуть ли ни среди бела дня, повергая тем самым ректора то в тоску, то в ярость. В припадке ревности ректор Максим написал сразу два письма, одно — префекту Софронию, другое — магистру Петронию, где излил всю свою горечь по поводу поведения константинопольской матроны. К счастью, у него хватило ума порвать эти письма. Однако терпеть далее разврат в своем доме он не собирался и однажды, набравшись храбрости, даже выразил робкий протест по поводу поведения сластолюбивой гостьи.

— Ты, кажется, хочешь меня в чем-то обвинить, светлейший Максим? — вскинула на ректора невинные глаза Целестина.

— Не совсем так, — струхнул несчастный влюбленный. — Просто мне не нравится этот старый варвар.

— Хорошо, — обворожительно улыбнулась ему в ответ Целестина. — Я готова завести любовника помоложе.

Максим был потрясен столь недвусмысленным предложением. Увы, мужества, чтобы воспользоваться им, у него не хватило. Ректору ничего другого не оставалось, как в бессилии скрежетать зубами и ждать случая, чтобы посчитаться если не с самой Целестиной, то, во всяком случае, с ее любовником. И надо сказать, случай представился ему очень скоро в лице нотария Пордаки, который как-то под вечер наведался к ректору в гости.

— А ты уверен, что он варвар? — нахмурился Пордака, когда ректор описал ему внешность любовника Целестины. — Что-то я не припомню такого торговца.

— Вот я и говорю, — обрадовался Максим. — Очень подозрительный человек. Надо бы его проверить. Не мое дело, конечно, судить благородную Целестину, но, сам понимаешь, нотарий, я не могу оставаться безучастным к человеку, который приходит в мой дом.

— Так он к тебе приходит или к Целестине?

— Разумеется, к ней, — обиделся Максим. — Он и сейчас здесь.

— Вот наглец! — засмеялся Пордака. — Хотел бы я хоть краем глаза на него взглянуть.

— Краем глаза можно, — зарделся от смущения ректор. — Только я тебя умоляю, нотарий, не подведи меня. Я не хочу задевать чувства благородной Целестины.

Весть о нашествии гуннов заставила императора Валентиниана насторожиться. И хотя кочевники, вынырнувшие из глубин Азии, не рискнули пока нарушить границы империи, не приходилось сомневаться, что волна, поднятая их завоеваниями, докатится до Великого Рима. Собственно, уже докатилась. Готы, разбитые неведомым Баламбером, просили приюта у императора Валента. Брат и соправитель божественного Валентиниана в этот раз поступил мудро: он предоставил людям, изгнанным из собственной земли, убежище. Великая империя нуждалась в солдатах даже больше, чем в рабах, а готы, несмотря на поражение, всегда считались стойкими воинами. Если Валенту удастся их приручить и обратить в истинную веру, то за восточные границы империи можно уже не волноваться.

Император Валентиниан не любил городов, его не привлекал даже Рим, не говоря уже о Медиолане. Правда, в последнее время ему полюбилась тихая и неприступная для врагов Ровена, но в полной безопасности он чувствовал себя только в полевом лагере, в окружении верных легионеров. Новый поход император предпринял исключительно для демонстрации силы, ибо, по мнению его советников, восстание квадов в Панонии не грозило империи большими неприятностями и без труда могло быть подавлено легионами комита Фавстина. У Валентиниана не было причин сомневаться в преданности высокородного Фавстина, но он полагал, что его поход в Панонию в создавшихся обстоятельствах не будет лишним. В последнее время до императора доходили сведения об активизации на землях империи языческих жрецов. Более того, он был почти уверен в том, что нападение франков на города Галлии были спровоцированы венедскими волхвами. И, скорее всего, именно они стоят за нынешним мятежом квадов. Конечно, мятеж будет подавлен, но для Валентиниана куда важнее было выявить его истинных зачинщиков и покарать именно их. Ибо в нынешней крайне сложной ситуации появление на границах империи хорошо организованной силы обернулось бы для Рима бедой.