А потом глухо ухнуло, скорбно содрогнулись болота, пробежаларябь по далёким окнам во мху, и Фраерман увидел отца. Всё такого же, как вдалёком детстве, мудрого, доброго, в бархатной ермолке…

— Здравствуй, сынок, — улыбнулся отец. — Нувот и свиделись. Ты ещё не забыл вкус настоящей мацы?

— Ты меня ждёшь… — Гад Соломон оставил педали,слез с велосипеда и не без театральности отправил его в кювет. — А сама слейтенантом живёшь…

Позади остался траур аэродрома, куда уже, видит Бог, невернётся Ефим Фраерман. Позади — чахлый лес с петляющей тропой и добрыйкилометр шоссе. Здесь, у перепутья трёх дорог, Соломона ждал автомобиль. И некакая-нибудь там «Эмка», а семиместный «ЗИС» с толстым бронированным стеклом,отделяющим водителя от пассажиров.[155]

— И у детской кроватки тайком… — сплюнул Соломон,подошёл к машине, и сейчас же из неё вылез пассажир в штатском, очкастый,затянутый в модный габардин.

— Доброй ночи, уважаемый партнёр, с благополучнымзавершением… — Замер, вытянулся, вроде бы отдал честь и жестом матёрогошвейцара распахнул дверцу. — Прошу.

Изнутри потянуло роскошью, негой, комфортом, запахами кожи ипапирос «Казбек».

— Да ладно тебе, не мельтеши. Привык там со всякими-тоКагановичами, — криво усмехнулся Соломон. Сел в машину, подождал, показалезет штатский. — Алло, водитель, поехали… — И принялся специальнойручкой поднимать блиндированное зеркальное стекло. — Хоть и говорит одинмой добрый знакомый: то, что знают двое, знает и свинья, но тем не менее…

Рявкнул мотор, завертелись колеса, закружилась в свете фармошкара… Дорога была скверная, но подвеска работала до того мягко, что ехатьбыло легко и даже приятно.

— Хорошо, не качает, — похвалил Гад, кивнул и,вытащив из кармана зеркальце, озадачил штатского: — На, держи. Да смотри неурони, а то быть беде.

Показал самому себе язык и, запустив пальцы глубоко в ворот,принялся снимать с себя лицо. Заодно со скальпом, точно противогаз. Миг — и отгорбоносого Гада Соломона осталась только мятая маска из странного материалавроде резины. Под нею обнаружился серый невзрачный человек, встретишь такого наулице, отвернёшься и мимо пройдёшь — ну совершенно неинтересен. И потом никогдав жизни не вспомнишь, где его видел, с кем, почему… Ошибка мироздания, человекиз толпы.

Впрочем, окажись сейчас в машине Оксана Варенец, она быневзрачного узнала сразу, прошипела бы изумленно: «Панафидин, сволочь, ты…» — ибез промедления учинила бы над ним что-нибудь нехорошее. Вот только до рожденияОксаны Варенец оставались ещё годы и годы. Да и невзрачный человек звался ещёвовсе не Панафидиным.

— С еврейским вопросом пока что всё, — усмехнулсябудущий Федот и убрал маску Гада Соломона подальше. — Что-то я уже усталот пятого пункта.

Штатский вытащил «Казбек», вопросительно покосился набывшего еврея.

— Уважаемый старший партнёр… Вы как, не возражаете?

— Возражаю, и категорически, — сурово отрезал тот,нахмурился и почесал пальцем висок.

— Чувствую, уважаемый партнёр, игра затеваетсясерьёзная. — Штатский покладисто убрал курево, только в глазахпромелькнула злость. — Очень, очень большая игра.

Сказано это было тоном человека, очень хорошо знающего, очём идёт речь.

— Да уж, и без ничьих. — Невзрачный вытащилиз бара коньяк, щедро, не церемонясь, налил себе одному. — Ну, за поминдуши инженер-майора Соломона… — Выпил, крякнул, зажевал орешками, вытертонкие губы рукавом. — Ох и хозяйственный мужик был… Впрочем, очень дажеможет быть, мы его ещё и реанимируем. По всей науке. Настанет время…

Лётчика, отправленного на смерть, ему и в голову не пришлопомянуть.

Мощно порыкивал мотор, мягко работала подвеска, за шторкамизисовского окна дружно бежали назад деревья. Всё глубже и глубже уходили вбездну «Яша» и Фима Фраерман…