Характерный для выбранного в этой альтернативе исторического пути приоритет общего над частным, который квалифицируется некоторыми исследователями как показатель бесправия, на первых порах был следствием и необходимым условием функционирования единого государства как целостного организма, призванного фактически обеспечить жизнь, имущество и интерес подданных этой всеземской общины. Не «закрепощение сословий, а регламентация их прав и обязанностей во имя общего интереса — в этом суть сословной политики Русского государства» [Алексеев Ю. Г. Судебник Ивана III. Традиция и реформа. СПб., 2001. С. 434]. Очень показательно, что Восстановление XV в., часто увязываемое с заимствованием традиций «восточных деспотий», в нашей реальности совпало и с «открытием России Европой», и с масштабным «итальянским» строительством в Кремле, символизировавшим новый реальный синтез европейских культурных новаций с традиционной русской культурой. И все вместе совпало со стремительным ростом политического, военного, экономического, демографического благополучия Русского государства. По подсчетам Я. Е. Водарского и В. М. Кабузана, при Иване III территория государства выросла с 0,5 млн квадратных километров до 2,4 млн (то есть примерно в пять раз), так что укрепление государства налицо. Население государства за это же время выросло с 2 до 5,6 млн человек, причем, как было выше показано на примере Новгородской земли, рост населения государства шел как экстенсивным (присоединение новых земель), так и интенсивным (увеличение плотности населения) путем. Заодно эта фаза Восстановления дала нам большую часть того, что мы сейчас знаем о людях русского Средневековья, мужчинах и женщинах, их жизни и смерти. Для времен княжой Руси проблематично проследить судьбу крупных дружинников и жен даже и Владимира Мономаха, а для XIII в. вообще до конца не восстановлена последовательность правителей Полоцка или Чернигова. А вот после реализации нашей альтернативы середины XV в. в Московской Руси на историческую сцену постепенно выходят личности:

— появляется нормальное летописание, в том числе и частное;

— появляется заметное количество актового материала, причем женщины в договорах и духовных московских князей выступают как дееспособные участники юридического процесса (они наследуют и распоряжаются своим имуществом);

— появляются Разрядные книги, по которым можно проследить в том числе и «женские разряды» [http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XV/1460-1480/RK_1475_1598/text1.htm];

— появляется многочисленная документация монастырей, в которой опять же серьезный след оставила жизнь хотя бы знатных мужчин и женщин того времени.

Так что реализовавшаяся во второй половине XV в. альтернатива дала нам, как ни странно, пример масштабных модернизационных реформ, не сопровождавшийся ни «вымариванием населения», ни резким закрепощением личности в пользу государства, ни развалом государства, что также не могло не повлиять на общую позитивную оценку сделанного тогда нелегкого выбора. Кроме того, в нашей реальности выбор XV в. привел к тому, что два устойчивых культурных круга — Новгородский и Ростово-Суздальский — слились, образовав русский этнос (правда, процесс культурного синтеза, как мы видели в «новгородской» главе, начался все же до политического подчинения Новгорода Москве и до развилки 1450–1480-х). Невозможно не сожалеть о самобытности Новгородской земли, но оценить последствия такой самобытности и для Новгорода, и для всех русских нам поможет примерная карта альтернативной Восточной Европы, представленная в эпиграфе к этому послесловию.

И совсем не так радужно обстоит дело с «предопричным», «предсмутным» выбором России в середине уже XVI в. Этот выбор оказался одним из самых трагичных и неудачных в нашей средневековой истории, что показывает даже отражение конкуренции между государствами и народами Восточной Европы в сухих цифрах исторической статистики. Формально рост территории государства в XVI–XVII вв. замедлился не слишком сильно (2,4 млн квадратных километров в 1500 г., 2,5 — в 1550 г., 5,7 — в 1600 г., 12,3 — в 1650 г.), зато численность населения росла очень плохо (5,6 млн человек в 1500 г., 6,5 — в 1550 г., 7 — в 1600 г., 7 — в 1650 г.) [Водарский Я. Е., Кабузан В. М. Территория и население России в XV–XVIII вв. // Российская империя: от истоков до начала XIX в. М., 2011. С. 335].

В соответствующей главе мы уже попытались в красках, лицах и числах разобрать, как именно, за счет чего реализовалась ужасная альтернатива, завершившаяся в итоге демографическим кризисом и почти полным крахом государства. Обсуждали мы и то, как освоение Черноземья, открытие новой экологической ниши, состоявшееся в нашей реальности почти на столетие позже, могло бы смягчить для России кризис Смуты. Не стоит повторяться. Зато стоит обратить внимание на некоторые долгосрочные последствия того, что то ли в 1571-м, то ли в 1612 г. в пламени то ли «крымских», то ли «польских» пожаров мы потеряли прагматично-фанатичную, уверенную в себе Москву XV в. А потеряв веру в «себя», потеряв свою суть, Москва закономерно уже к середине XVII в. пришла к позорному и кровавому унижению Раскола. Не случайно та реформа Никона сопровождалась фактами очевидного русского унижения. Она проводилась греками и приезжими малороссами, которые всеми силами старались дезавуировать (вполне типичную, как мы видели в главе 7, для складывающихся европейских этносов) «третьеримскую» идею русской избранности. На Соборе 1666–1667 гг. были осуждены и запрещены «Повесть о Белом Клобуке», где шла речь о первенстве русских в православном мире после Флорентийской унии и падения Константинополя, а также постановления Стоглавого собора. По словам С. А. Зеньковского, резолюции реформаторского собора

«явились своего рода историко-философским реваншем для греков. Они отомстили русской церкви за упреки по поводу Флорентийского собора и разрушили этими постановлениями все обоснование теории Третьего Рима. Русь оказывалась хранительницей не православия, а грубых богослужебных ошибок… Все осмысление русской истории менялось постановлениями собора… Читая эти деяния собора, историк не может отделаться от неприятного чувства, что и лица, составлявшие текст постановлений этого полугреческого-полурусского собрания, и принявшие их греческие патриархи формулировали эти решения с нарочитым намерением оскорбить прошлое русской церкви».

Но это еще не всё. Как отмечает А. Г. Глинчикова, Алексей Михайлович, устранив и лидеров старообрядцев, и их главного оппонента Никона, расколов и обессилив Церковь, сумел вывести царскую власть из-под религиозной санкции. В результате в стране начался окончательный переход от сформированного в рамках московско-тверской традиции служилого квазитеократического государства к патерналистской светской империи. В этом переходе общество сохранило прежний тип отношений службы, пронизывающей всю его толщу, а власть (уже в правление младшего сына Алексея Михайловича) добилась полного освобождения от какой бы то ни было ответственности за свои действия перед обществом. Царь из «верховного главнокомандующего» превратился в «верховное божество» для всей страны.

Вот только нужно все время помнить, что реформа Никона и усиление государства при Алексее Михайловиче были лишь симптомами крушения столь важной для европейских протонациональных общностей «третьеримской» идеи русской избранности. Нужно помнить, что исправление Требника и других церковных книг по греческим образцам на московском Печатном дворе началось аж в 1615–1616 гг., за полвека до Раскола. Причем отвечали за это «исправление» на первых норах отнюдь не греки и не «приезжие малороссы». Во главе работ стоял архимандрит Троице-Сергиевого монастыря Дионисий, родом из Ржева, ставленник патриарха Гермогена, ну а реальный исполнитель операции священник Иван Наседка оставил после посещения датской столицы следующие душераздирающие вирши: