– Ты вспомнил, что еще не простился со мной! – закричал, смеясь, Марат.

– Ничего подобного! – категорически возразил младший акустик Птицын.

– Он вспомнил, что должен мне двадцать рублей, и не захотел уйти из этого мира с маркой жулика. Отдавай деньги, Андрей Васильевич!

– Я знаю! Я знаю! – закричал Шелавин. – Сам господь бог Саваоф явился к вам во всей силе и славе своей!

Покрывая общий смех, Скворешня раскатисто и громоподобно захохотал:

– Да, дождешься его! Мало у него своих неприятностей на земле! Ну ладно! Вижу, что не догадаетесь. Воображения не хватает. Дело решил, – сказал он, торжественно повышая голос, – дело решил… Да где же он?.. Ага! Иди, иди сюда! Нечего прятаться. Иди, не бойся!..

Скворешня схватил за плечо растерявшегося Павлика и вытащил его на середину отсека:

– Вот кто решил мой спор со скалой! Павлик решил дело, и никто другой!

– Возгласы недоверия, удивления, восхищения послышались из всех уст.

– Да, да, да! – продолжал греметь Скворешня. – Когда я почувствовал, что силы мои кончаются, я, словно сквозь туман, увидел вдруг, как Павлик с громким криком «ура» бросился к скале и изо всех сил налег на нее. Тогда и во мне вспыхнула какая-то новая искра. И скала полетела. Это было последнее, что я помню.

– Ура! Браво, Павлик! Браво, мальчуган! Качать его! Качать! Ура!

В красном уголке творилось что-то невообразимое. Люди кричали, аплодировали, подбрасывали к потолку визжавшего от страха и восторга Павлика. Оркестр во всю мочь гремел туш.

– Славный мальчишка, – с теплой улыбкой сказал комиссар Семин стоявшему рядом с ним возле двери Цою.

Цой молча кивнул в ответ, опасливо следя за взлетами раскрасневшегося Павлика.

Вдруг он заметил, что радость исчезла с лица мальчика, что в глазах его промелькнул настоящий, неподдельный страх и лицо покрылось бледностью. Какое-то безотчетное чувство тревоги стиснуло сердце Цоя, и, перехватив взгляд Павлика, он быстро посмотрел направо, в угол.

Там стоял Горелов. Цой бессознательно сжал руку комиссара и мельком взглянул на него. Чуть сдвинув брови, комиссар пристально смотрел на Горелова. Тот, разговаривая с главным акустиком Чижовым, на один момент отвернулся от своего собеседника и через головы окружающих бросил мрачный, полный ненависти и злобного огня взгляд на Павлика, высоко взлетевшего в этот момент к потолку.

Этот взгляд и Цой и комиссар успели одновременно перехватить.

Радостный визг Павлика умолк. Бледный, он стал вырываться из ласковых рук и объятий.

– Что, голова закружилась? Качки не выдержал? – спрашивал Скворешня, смеясь и покручивая длинный ус.

– Да где же ему привыкнуть к ней, когда и сам «Пионер», кажется, никогда ее не испытывал, – сказал Марат, гладя Павлика по голове.

– Тут и настоящий морской волк, пожалуй, раскиснет, в этой спокойной люльке, – поддержал Марата Матвеев.

Цой пробился сквозь окружавшую Павлика толпу и, обняв его за плечи, увел в дальний угол отсека, к широкому мягкому креслу.

Они уселись в него, тесно прижавшись друг к другу; рядом, близко к креслу, сел на стул комиссар.

Тем временем начались танцы. Скворешня с неожиданной для его фигуры легкостью и плавностью танцевал вальс с Матвеевым в качестве дамы. Вообще от «дам» у него не было отбоя: все напрашивались к нему.

Цой нагнулся к мальчику и с тихой лаской спросил:

– Что с тобой случилось, голубчик? Чего ты вдруг так испугался?

Павлик еще крепче прижался к Цою и закрыл глаза.

– Так… – едва слышно ответил он. – Ничего. Потом, встрепенувшись, раскрыл широко глаза, засверкавшие неожиданным гневом и возмущением. Румянец покрыл его щеки, и сжались кулаки.

– Он злой… злой, нехороший человек! – заговорил он прерывающимся голосом. – Он до сих пор не может мне простить. Такой пустяк! Я ведь тогда же извинился, Я же нечаянно…

У него задрожали губы, и опять, закрыв глаза, он замолчал.

– Кто? – спросил Цой, мгновенно заразившись обидой и возмущением мальчика. Павлик молчал.

– Федор Михайлович? – опять тихо и настойчиво спросил Цой.

Павлик кивнул головой.

– Что же он тебе не простил? За что, ты думаешь, он сердит на тебя?

– Ну, пустяк… понимаешь, пустяк! – опять взволновался Павлик, устремив на Цоя горящие глаза. – За мешок. Помнишь, в выходной камере мы с Маратом поспорили из-за морского ежа, и я мешком его по шлему ударил. А мешок-то был Федора Михайловича. Но ведь это же нечаянно! Я же не нарочно!

– Федор Михайлович сделал тебе выговор?

– Нет… Он только так злобно посмотрел на меня, что я даже испугался. Он тогда у меня вырвал из рук ящичек из его пишущей машинки и так посмотрел, как будто готов был зарезать меня. Вот как сейчас…

Комиссар резко перебросил ногу на ногу.

– Какой ящичек? – спросил он.

– Ну, я же сказал – из его пишущей машинки. Для запасных частей машинки, – равнодушно ответил Павлик и, словно успокоившись, после того как излил свое возмущение, стал с возрастающим интересом смотреть на вальсирующую комичную пару – Скворешню и Марата.

Марат дурачился, кривлялся, нарочно путал и коверкал па, наступал на ноги своему партнеру. Скворешня наконец рассердился, приподнял его, как котенка, над полом и продолжал вальсировать один, держа свою «даму» в воздухе. Марат уморительно болтал ногами, безуспешно пытаясь вырваться из железных объятий своего партнера, наконец закричал «караул»…

Павлик не выдержал, расхохотался и, сорвавшись с места, подбежал к Скворешне.

– Бросьте этого кривляку, Андрей Васильевич! – звонко смеясь, закричал он. – Давайте со мной! Я буду хорошо танцевать! Честное пионерское!

– Давай, давай, хлопчик! – радостно встретил его гигант. – Что, уже очухался?

Он поставил на пол Марата, дал ему шлепка под спину, отчего тот под общий хохот пулей полетел к дверям вполне, впрочем, довольный, что вырвался наконец из тисков своего приятеля.

Оркестр сменил вальс на польку, и Павлик, как расшалившийся козленок, запрыгал возле своего партнера.

Цой остался один в кресле, глубоко задумавшись, не замечая шума музыки и общего веселья. Комиссар тоже молчал.

После танцев, «по настойчивому требованию публики», как объявил конферансье вечера Ромейко, Павлик с подъемом прочитал свою поэму «Победители глубин». Ему бешено аплодировали и заставили некоторые места бисировать.

Наконец комиссар объявил распорядок занятий и развлечений на следующую пятидневку.

Разошлись за полночь, усталые, веселые, довольные, под бравурные звуки марша.

В красном уголке остались только два человека – комиссар и Цой.