— Я знакомился с его делом.

— Так что ж молчишь? Я тут ему бисером вышиваю… Ну ладно. Вроде бы радоваться надо — просветление на горизонте, на дочку такой наследник польстился. Влюбился по уши. Так влюбился, что на своем настоял — встречались почти официально.

Свадьбу только отложили до окончания учебы. Загорный, как ты понимаешь, от будущей родни был не в восторге, а супруга его — тем более. Но пацан закатил истерику. Одну, другую. Вены резать стал — смирились. И тут сумасшедшая наша — то бишь будущая Димкина теща — выкидывает фортель. Все только руками развели. Она — знаешь ли, урожденная княжна какая-то — видит на обложке журнала портрет, который когда-то принадлежал ее семейству.

И требует его обратно. Не просто требует — впадает в буйство. Дочка — следом — в депрессию и меланхолию. Дочкин жених чувствует себя героем, обязанным спасти любимую, — и закатывает истерику папе.

Дескать, портрет необходимо вернуть. Такая вот череда истерик. И толпа истериков. Думаю, Пал Григорьич пытался поначалу портрет добыть, не прибегая к крайним мерам.

— Пытался. Несколько раз приходил к Непомнящему, просил продать, обменять на любой экспонат — хоть из Третьяковки, хоть из Гохрана.

— Это он мог. И никто бы не пикнул. А Непомнящий, значит, отказал?

— Отказал. У него к этому портрету особое отношение было. Там отдельная история. Не по нашей теме.

— Ну и Бог с ней. Отказал, говоришь… Пал Григорьич к отказам был не приучен, взыграло, надо думать, ретивое. А тут сынок истерики катает беспрестанно. Короче, дал он команду картину изъять.

— Вот так — по-бандитски?

— Называй как хочешь. Теперь — можно. А тогда…

Вызвал двух офицеров охраны и велел сопровождать отпрыска на дело. Дальнейшее — известно.

— И как же в таком случае он допустил самоубийство сына? Знал же, какой у того характер…

— Самоубийство? Хрен тебе по деревне, Юра, а не самоубийство! Дело-то слишком громкое вышло. Понял Пал Григорьич, что даже ему такое с рук не сойдет. Да, откровенно говоря, и у нас к тому времени на него столько материалов скопилось — Председатель уже зубами скрипел. Короче, пристрелил он сынка собственноручно… Избежал позора. Однако карьера его после той истории на закат повернула. Года не прошло — по состоянию здоровья из состава ПБ и со всех постов… в небытие. Умер лет через пять, кажется.

— А те двое?

— Отправили служить куда-то в Тмутараканск. Кто знает, где они теперь? Вообще-то в тех краях долго не живут. А если и живы, уверяю тебя, убивать щербаковскую дочку в Москву не поедут. Зачем?

— Это понятно.

— Понятно, значит? Ну, слава Богу! А то прибежал, глаза горят — уголовники, сообщники, ату! Нет, Юрик, те дела любой уголовщины страшнее были.

— Но кто-то все же ее убил?..

— Не знаю, дружок. Тут я тебе не помощник. Копай. Раскопаешь. Ты парень цепкий. А удивительно все же, что Галина Щербакова так долго протянула. По моему разумению, ей за Димкой прямая дорога была.

Такая любовь неземная. Прямо — Шекспир.

— Ну вот теперь и вы о любви, Николай Парфенович. Меня сейчас другое интересует: коллекция Непомнящего куда делась? Они ведь не один портрет взяли — все собрание.

— Твоя правда — все. Согласно показаниям этих двух… холуев, прости Господи, той же ночью отвезли на дачу Заторного. Охрана подтвердила.

— И он не выдал?

— Нет.

— И не спросили, хотя бы после отставки?

— Не знаю. Возможно, кто-то и спросил, из тех, кто мог спросить. Однако, Юра, хватит с тебя и того, что я сказал.

Они просидели еще довольно долго — говорили о многом.

И выпили достаточно, и закусили.

Но пора было в дорогу подполковнику.

Взялся за гуж — следовало его тащить.

Генерал с такой постановкой вопроса был согласен.

— Ступай с Богом. Удачи тебе. Людмиле привет. И скажи-ка мне, ты теперь не скоро в эту — черт бы ее разнес — Чечню? Только ведь оттуда… — В бесстрастном голосе старика отчетливо прозвучала надежда. Вишневский, однако, ее не поддержал.

Все между ними всегда было по-честному. И теперь — не соврал.

— Не знаю, Николай Парфенович. Там ведь по обстановке. Может, не скоро, а может, сегодня выдернут.

Война.

— Война, мать ее… Ну ладно. Держись там как следует. Сам знаешь, что к чему.

Они неожиданно обнялись.

Выруливая на Рублевку, Вишневский подумал, что это впервые — обычно обходились рукопожатием.

Внезапно остро защемило в груди.

Стар был уже генерал, хоть и держался молодцом.

Не приведи Бог — виделись в последний раз.

Думать об этом не хотелось.

К тому же другие насущные мысли отвлекли внимание.

Вдоль трассы, как на параде, выстроились гаишники.

Общаться с ними теперь Юрию Леонидовичу, мягко говоря, было не с руки. Он сбавил газ и постарался ехать аккуратно, не выбиваясь из общего потока.

Не выспавшись, Лиза поднялась рано, Собственно, этой ночью она почти не спала.

Забывалась ненадолго в тревожном полусне — и просыпалась в испуге, будто за то время, пока дремала, произошло что-то нехорошее.

Приходила в себя, успокаивалась на некоторое время, слыша подле себя ровное дыхание Непомнящего, засыпала вроде, пригревшись у его горячего плеча.

Но все повторялось снова: короткий, тревожный сон — и пробуждение в необъяснимом испуге.

Утром, едва рассвело, она бесшумно выскользнула из кровати, закрылась в ванной, с наслаждением погрузившись в душистую теплую пену.

Попыталась развеять тревогу.

Повода, сколько ни размышляла, не находила.

Зато навязчивой мелодией в сознании застряло и начало время от времени совершенно не к месту выплывать одно-единственное слово.

Любовь.

«Любовь», — повторяла про себя Лиза, вылезая из ванны, растираясь жестким — других не признавала — махровым полотенцем.

«Любовь», — неожиданно говорила она себе, выжимая сок из морковки.

Телевизор по всем каналам выдавал что-то бравурное, будто и вправду наступил праздник, а Лиза все твердила про себя: любовь…

Так, послонявшись по дому, выпив сока, посмотрев телевизор и повторив тысячу раз слово «любовь», она наконец почувствовала, что хочет спать.

И возвратилась под теплый бок Игоря, свернулась калачиком, заснула по-настоящему.