Такое «манипулирование завязками кошелька» в Берлине и Вене не могло предотвратить народную враждебность во Франкфурте, которая в конце концов вылилась в антисемитские погромы в августе 1819 г. С другой стороны, беспорядки усилили давление на городские власти. Ротшильды старались усилить свою позицию, повторяя угрозу Амшеля навсегда покинуть Франкфурт. Письмо Джеймса венскому банкиру Дэвиду Пэришу, которое, очевидно, было предназначено для Меттерниха, иллюстрирует, как братья недвусмысленно пользовались финансовыми рычагами давления от имени своего «народа» (слово, которое они часто употребляли): «Каким может быть результат этих беспорядков? Конечно, они могут лишь побудить всех богатых представителей нашего народа покинуть Германию и перевести свое имущество во Францию и Англию; я сам посоветовал брату закрыть свою контору и ехать сюда. Если мы начнем, убежден, что все состоятельные люди последуют нашему примеру, и я сомневаюсь, что правители Германии будут рады развитию событий, в результате чего, если им понадобятся средства, им придется обращаться к Франции и Англии. Кто покупает государственные облигации в Германии и кто попытался поднять их обменный курс, если не наш народ? Разве не наш пример породил некоторую уверенность в государственных займах? Теперь банкиры-христиане также набрались храбрости и вкладывают часть своих денег во всевозможные ценные бумаги… Похоже, целью агитаторов во Франкфурте было… собрать всех израильтян на одной улице; если бы они в том преуспели, разве не привел бы результат к общей резне? Не нужно напоминать, насколько нежелательным было бы такое развитие событий, особенно в то время, когда в нашем банке находятся крупные суммы для нужд австрийского или прусского двора. Мне кажется, крайне необходимо, чтобы Австрия и Пруссия приняли меры, призывающие франкфуртский сенат к энергичному противодействию событиям вроде тех, которые имели место 10-го числа текущего месяца, и таким образом вернули каждому человеку уверенность в том, чем он владеет».

Ротшильды в полной мере воспользовались финансовыми рычагами давления на своего признанного врага, бременского делегата на Франкфуртском конгрессе. Помимо Австрии и Пруссии, «несколько мелких государств также прибегали в своих трудностях к этой финансовой власти, что позволяет ей просить об услугах, особенно об услуге такой незначительной природы, как защита нескольких дюжин евреев в небольшом государстве».

Братья продолжали нажим и в 1820 г., вынуждая Меттерниха опираться на Буоля, который по-прежнему поддерживал власти Франкфурта. Кроме того, они лоббировали правительство Бадена от имени тамошних евреев. В октябре 1821 г., когда Меттерних посетил Франкфурт, он выразил свое сочувствие евреям, «отобедав» у Амшеля; тем временем Соломон достиг «важной финансовой договоренности» с Генцем, после чего тот снова «прислушался к бедственному положению франкфуртских евреев». В 1822 г. Амшель даже написал любовнице Меттерниха, княгине Ливен, «прося отозвать определенные распоряжения, связанные с [франкфуртскими евреями], которые граф Мюнстер, судя по всему, направил посланнику Ганновера».

Результат их усилий нельзя назвать полной неудачей. Так, Амшель через год после письма княгине Ливен с радостью узнал об отставке Буоля. На его место был назначен более сочувствующий евреям Мюнх-Беллингаузен. А Гейне в письме из Берлина в марте 1822 г. усмотрел «лучшие перспективы» в том, что евреям снова предоставят права гражданства. Однако личная реакция княгини Ливен на письмо Амшеля говорит сама за себя: как она признавалась Меттерниху, «такого смешного письма она не получала… Четыре страницы сантиментов, он умоляет меня о помощи ради евреев из этого города — и я, покровительница евреев! Во всем этом чувствуется какая-то наивная уверенность, одновременно смехотворная и трогательная». Если те же чувства испытывал и Меттерних, усилия, предпринимаемые братьями в Вене, возможно, были не столь продуктивными, как им казалось. В конце концов власти Франкфурта пошли лишь на минимальные уступки. Хотя ни о каком возвращении в гетто речи не шло — что само по себе скорее служило поводом для облегчения, а не для радости, — евреев по-прежнему окружало множество ограничений, и их гражданство было явно второсортным. По новому закону, подтверждавшему «личные гражданские права» «граждан израильской нации» (1824), евреи, как и прежде, исключались из политической жизни; ограничения налагались на их экономическую деятельность; община подчинялась комиссару сената; как и раньше, позволялось устраивать только 15 еврейских свадеб в год (только 2 из них могли заключаться за пределами общины); кроме того, восстанавливалась особая еврейская присяга в судах[74]. Важно помнить о том, что эти ограничения касались более чем десятой части городского населения (примерно 4530 человек). Большинство правил — в том числе то, по которому ограничивались браки евреев за пределами Франкфурта, — оставались в силе до 1848 г. Более того, до 1864 г. франкфуртские евреи не имели полного законодательного равенства.

Гейне воспользовался ролью Ротшильдов в дебатах об эмансипации, язвительно пошутив о бизнесменах в целом: «Говорят… что бумаги о франкфуртском гражданстве… упали на 99 % ниже номинала — выражаясь языком, каким говорят во Франкфурте… Но — снова я выражаюсь как франкфуртец — разве Ротшильды и Бетманы уже давно не котируются по номиналу? Религия бизнесмена одна и та же по всему миру. Контора… бизнесмена — его церковь; его письменный стол — его молитвенная скамья, гроссбух — его Библия, его склад — святая святых, биржевой колокол — его церковный колокол, золото — его Бог, его кредит — его вера».

Однако он упускал главное. Речь шла не о положении самих Ротшильдов, а о положении евреев в целом. Мысли Гейне о религии, точнее, отсутствии религии у бизнесменов перекликались с мыслями другого отступника, Маркса, который, наоборот, утверждал, что капитализм — это обобщение еврейской «спекуляции»; однако применительно к Ротшильдам такие утверждения были в корне неверными. Во всяком случае, немногие во Франкфурте согласились бы с мыслью о том, что Бетман и Ротшильд «стоят на равных».

Прослеживается очевидная последовательность от борьбы за права евреев во Франкфурте к участию Натана и его сыновей в кампании за закрепление эмансипации в Великобритании после 1828 г. Ведь там остатки законодательной дискриминации, которой подвергались евреи, ни в коей мере не причиняли личных неудобств самим Ротшильдам. Ничто не мешало Натану заключать сделки на Королевской бирже по своему усмотрению; ничто не мешало ему покупать дома, в которых он хотел жить. К тому, что британским евреям не разрешалось участвовать в политической жизни и учиться в английских университетах, он, скорее всего, относился совершенно равнодушно, поскольку не имел ни желания, ни потребности поступать в какие-либо из этих учреждений. Однако все было наоборот. Даже Натан, чистосердечнее всех из братьев стремившийся к прибыли, считал своим долгом действовать от лица всей еврейской общины в целом, даже если речь заходила о правах, которыми он сам не собирался воспользоваться.

В 1828 и 1829 гг. протестантам-диссентерам, а потом и католикам удалось добиться отмены законов, запрещавших им участвовать в политической жизни, но евреев это не коснулось — из-за парламентской клятвы отречения (изначально призванной исключить также «признанных виновными в папизме и инакомыслии»), в которую входила фраза «истинная христианская вера». Такая непоследовательность, похоже, волновала Натана — точнее, она волновала его жену. Ибо, как его брат Соломон, Натан, очевидно, был подвержен женскому влиянию по данному вопросу. 22 февраля 1829 г. его зять Мозес Монтефиоре записал в дневнике, как он и его жена Джудит «съездили к Ханне Ротшильд и ее мужу. Мы долго беседовали на тему свободы для евреев. Он сказал, что скоро отправится к лорду-канцлеру и проконсультируется с ним по данному вопросу. Ханна заявила: если он этого не сделает, то сделает она. Дух, выраженный здесь миссис Ротшильд, и краткие, но выразительные фразы, которые она употребляла, разительно напомнили мне ее сестру, миссис Монтефиоре»[75].