Но она звонила не поэтому: она звонила, чтобы сообщить, что у Карлотты рак молочной железы 3-й стадии.

— Хотя неоперабельный, по-видимому, еще не значит неизлечимый, — сказала Фрэн.

Я поняла, что у Карлотты хватило сил только на один телефонный звонок кому-то из нас, но все равно меня задело, что она позвонила Фрэн, а не мне. Я проглотила свое уязвленное самолюбие и сказала:

— В какой груди?

— Что?

— В какой груди?

— Господи, не знаю. Теперь уже, наверно, в обеих. Тебе это важно?

Мне было важно, потому что я до сих пор не забыла, как пальцы Крошки Уолкотта впились в мою правую грудь. Из чего следовало, что Карлотту он схватил за левую. И пусть это было лишено здравого смысла, я знала, что он травмировал ее и посеял какую-то заразу, которая через двадцать пять лет проросла в ее клетках, заставив ее тело пожирать само себя. Это было невозможно, но это было так.

Ее детям было одиннадцать, восемь и шесть лет. Лечение обещало быть брутальным, безжалостно травящим все клетки в ее теле.

В какой-то степени это сработало. У нее даже снова выросли волосы. Но теперь, год спустя, она снова заболела. Рак дал метастазы, и Фрэн во второй раз организовала сбор средств. Детям сейчас было тринадцать, девять и семь.

Несколько лет назад произошел такой сдвиг: долгое время, когда кто-либо из одноклассников по старшей школе или колледжу уходил из жизни, это был внезапный несчастный случай, что-то быстрое, так что остальные испытывали только шок, без долгих мучений. Но потом год назад умерла от лейкемии моя подруга по колледжу, потом еще один друг — от опухоли мозга, и еще одна подруга — от затяжных осложнений после ковида и слабого сердца. И вот теперь Карлотта: ее кожа на фотографиях восковая, ее жизнь истончилась точно лизун, растянутый до последнего предела, за секунду до разрыва. Я понимала, что через тридцать лет настанет время некрологов, описывающих наши полнокровные жизни. Но эта средняя фаза, когда люди умирали чуть за сорок, казалась верхом жестокости. Может быть, потому, что при этом всегда страдали дети, слишком маленькие, чтобы жить своей жизнью.

Карлотта была обречена. Я понимала это уже несколько недель по тупой боли, не отпускавшей меня, но в тот вечер, когда мы с Сакиной возвращались в отель, она это подтвердила. А Сакина знала, о чем говорила.

Я оказалась права: сама Карлотта позже мне сказала, что это была ее левая грудь. Что ж, теперь уже был поражен весь организм: кости, печень, легкие. Но началось все с левой груди.

9

Следующим утром, пока они не ушли в суд, я встретилась для подготовки к показаниям с двумя помощниками защиты в Синем зале торжеств «Кальвин-инна»; все, что в нем было торжественного, — это его размеры. За синеву отвечал замысловатый пестрый ковер, должно быть скрывавший пятна уже не первое десятилетие. Нам сдвинули банкетные столы, и мы уселись на мягкие бело-золотые стулья с высокими спинками, явно предназначенные для свадеб.

Сперва мы думали, что меня могут вызвать в тот день, но обвинению требовалось гораздо больше времени, чем ожидалось, чтобы провести перекрестный допрос каждого свидетеля, так что меня, по всей вероятности, должны были вызвать завтра после полудня. Тем больше времени у меня было, чтобы хорошенько взвесить каждое слово. Сегодня, как мне сообщил Ольха, выступит Бритт и расскажет об обнаруженных следах крови. Ранее я сказала Ольхе, что он может сообщать мне, кто дает показания, если не будет уточнять, что они говорили. Кроме того, он мог сообщать, как выглядел судья («Выглядит как серьезный чувак, который втайне прикольный дедуля, — написал Ольха, мало что прояснив. — Хотел бы я знать, что у него на умееее») и как держался Омар («Трудно сказать. Ему не положено реагировать…»), но скоро мне самой предстояло увидеть и того, и другого.

— Эми хочет, чтобы я напомнил вам о юридической изоляции, — сказал молодой адвокат по имени Гектор. Я съежилась, решив, что дела мои плохи, но он протянул мне лист из стопки, на котором были напечатаны приказы судьи, выделенные пунктами. Там не было ничего личного. — Это маленький городок, — сказал он, — так что будет трудно, но постарайтесь не делать ничего такого, что может навредить вам, окей?

Гектор был прямиком из юридической школы, говорил с легким колумбийским (как я выяснила) акцентом, у него были страдальческие умные глаза. Вживую он был таким же нервозным, как и в зуме, и каждое предложение произносил дрожащим голосом, как будто ему приходилось говорить со сцены, а он ненавидел публичные выступления.

Его коллега постарше, Лиз, была похожа на Лизу Кудроу [71]. Лиз, которая должна была изображать Эми, сразу приступила к делу. Гектор записывал все на свой телефон, чтобы показать потом Эми. Сначала простые вопросы: мое имя, работа, в какое время я училась в Грэнби, в какое время я жила в одной комнате с Талией. Затем несколько вопросов посложнее о моем пребывании в кампусе в 2018 году, о роли в подкасте, роли в обнаружении крови.

И вот:

— Вещественное доказательство защиты номер пятьдесят восемь — это ежедневник Грэнби за тысяча девятьсот девяносто третий — тысяча девятьсот девяносто четвертый учебный год. Вы узнаете этот ежедневник?

В данном случае это была всего лишь стопочка цветных ксероксов, но я кивнула, не сразу догадавшись сказать да. И объяснила принцип цветового шифра: мне было полезно отработать это вслух.

Затем мы прошлись по ежедневнику за 94–95 годы, и я изложила свою версию. Которая являлась, я это понимала, всего лишь моей версией. Лиз спросила:

— Известно ли вам, что Талия Кит имела бы сексуальные отношения с кем-либо, помимо ее приятеля Робби Серено?

— У меня были и есть сильные подозрения, что она имела романтическую, если не сексуальную связь с музыкальным руководителем школы Дэннисом Блохом.

(Часто ли я отрабатывала это предложение? Да, часто.)

— На чем основано это ваше подозрение?

Я начала со случая у фонтана Бетесда, самого явного, самого конкретного. Затем подробно описала случаи, когда она подолгу оставалась наедине с вами у вас в классе, случаи, когда она задерживалась после репетиций. Я рассказала о записи у нее в ежегоднике. Я была рада, что сейчас 2022 год, рада, что любой здравомыслящий судья поймет, насколько неприемлемы подобные отношения. Или, во всяком случае, это понимал судья у меня в голове.

Я думала о том, что, когда скажу эти слова в суде, когда назову вас, это будет первый раз, когда я скажу так много на публике. Это будет первый раз, когда публика услышит такие подробности, обо всех этих мелочах, которые вывели меня на вас. Я думала, сколько времени пройдет — часы, минуты или секунды, — прежде чем ваше имя разлетится по всему интернету?

— Вы обсуждали эти отношения с другими учениками? — спросила Лиз.

— Я говорила об этом как минимум с тремя друзьями в то время.

— Они подтверждали, что разделяют ваши подозрения?

— Подтверждали, — сказала я.

Это были легкие вопросы. Сложные начались, когда Лиз превратилась в прокурора, проводящего перекрестный допрос. Войдя в образ, она спросила более резким тоном:

— Талия когда-нибудь говорила вам, что означают точки и крестики у нее в ежедневнике?

— Только красные точки. Но остальное…

— Значит, у вас нет точной информации о том, что означают все эти цвета и значки?

— Нет.

— Вы готовы допустить, что эти крестики могли обозначать, например, домашнюю работу?

—