И действительно, он ее видел – вторым своим глазом, странным. Егоров опустил взгляд – его нога стояла на револьвере. Он протянул руку вниз и едва успел подобрать оружие, как в него мертвой хваткой вцепилась малкавианка.

«Ты неправ, – мягко сказала она. – Но я это изменю».

И резким движением малкавианка всадила указательный палец ему в глаз, способный видеть сквозь миражи реактора.

Боль будто вывернула его наизнанку, но она словно была и внутри, и снаружи, так, словно один Егоров чувствовал ее, а второй – нет. Первый только что получил рану, в то время как второй давно уже забыл о ней.

И второй Егоров поднял револьвер, ткнул им перед собой и, ощутив, как дуло уперлось во что-то, выстрелил. Тут же раздался ультразвуковой вопль, и рука на его шее сжалась. Один Егоров умирал, испытывая агонию, а второй спокойно снова и снова жал на спусковой крючок. И почему-то револьвер стрелял – не каждый раз, но довольно часто, словно и он тоже был не одним револьвером, а множеством их, из разных времен, и какие-то оказались заряжены, а какие-то нет.

А потом малкавианка отпустила первого Егорова. И тот вновь стал единым. Место, где раньше был левый глаз, болело адски. В руке сухо щелкал бойком револьвер, палец спазматически нажимал на крючок, пришлось высвобождать его второй рукой.

Сергей опустился на вогнутое дно и смежил веки. Он помнил из курса истории, что после смерти малкавианина эпидемия прекращается. Теперь все зараженные станут тупыми животными, к тому же незаразными – без инициации малкавианином их слюна вызывает лишь временную потерю сознания, а затем недолгое недомогание.

Егоров никак не мог сообщить Леновой, что выполнил свою часть задания. Во всяком случае, он рассчитывал на это, ведь малкавианка почти наверняка умерла.

Затем он вдруг почувствовал, что снова раздваивается – и вторым был он же, но совсем дряхлый, лет ста восьмидесяти или чуть больше, сидящий в плетеном кресле на Четверке Адельгейзе, любующийся сиреневым закатом.

А потом он умер. И последней мыслью было: «Интересно, а кто из Егоровых умер – старик или подполковник?»

Очнулся он в военном госпитале на второй палубе. Рядом сидела заплаканная Анечка Белоус. Увидев, как шевельнулся Егоров, девушка тут же вскочила и убежала.

А через пару минут, пока Сергей пытался провести инвентаризацию своего тела – болели горло и глаз, который к тому же ничего не видел, – появилась капитан Ленова. Она взмахом руки выгнала не замеченную ранее подполковником медсестру, затем наклонилась к нему и сказала:

– А ты удачливый сукин сын! И твой Гогадзе, который нырял за тобой в реактор, обвязавшись веревкой, тоже удачливый сукин сын, клянусь яйцами Императора!

– Малкавианка мертва? – просипел Егоров.

– Жива. – Ленова усмехнулась. – Но без сознания. Мы заморозили ее до минус ста сорока градусов шоковым методом. В Новосибирском криоцентре пусть размораживают под контролем специалистов. Если бы Гогадзе не вытащил ее вначале, спутав с тобой, меня точно бы разжаловали со скандалом. А так… Вроде есть шанс остаться капитаном, хотя и вряд ли на «Сашке» – дадут посудинку помельче. Мы, кстати, пробиться к пульту так и не смогли.

Егоров внутренне усмехнулся – только ему удалось приблизиться к трону, как его хозяина меняют.

Но все это было не страшно. Интересно, всех ли зараженных вычистили? Сколько людей осталось в живых?

И Гогадзе – кто бы подумал?.. Интересно, что он чувствовал и видел там, в реакторе?

Егоров уже начал проваливаться в сон, когда услышал словно издалека:

– Я сказала, что Егорову – по высшему классу, и если этот ваш суперновый глазной протез не приживется, то каждый сукин сын, причастный к операции…

Ему снилась «королева» малкавиан, белоснежная и прекрасная. Она управляла Землей, а он был ее правой рукой.

И их дети, невыразимо красивые и мудрые, властные и справедливые, смелые и бессмертные, готовились принять власть над вселенной.

Он всхлипывал и повторял: «Нет… нет…»

А Анечка Белоус утирала ему пот, пытаясь догадаться, что же такое страшное снится смелому подполковнику Егорову.

Примечание автора

Зомби и вампиры, бордели и золотые погоны имперских офицеров – мне очень хотелось увязать все это со стандартным сеттингом космической оперы, жанра довольно своеобразного.

А если добавить еще и игры со временем? Да в жанре производственного рассказа? И попробовать дать это через яркое и почти мгновенное действие: как короткий эпизод, за которым стоит масштабный мир – чтобы читатель видел в рассказе самый его краешек?

Я попробовал – и, на мой взгляд, у меня получилось.

«Вы участвуете в убийстве и узаконенном использовании беспомощных живых существ».

В первой своей жизни я не умел читать и писать. Во второй в багаже знаний у меня уже имелся букварь, четыре тома «Энциклопедии современного быта» Алистера Маккартни и оборотная сторона чека из гипермаркета с непонятной надписью.

– Что это значит?

Продавщица устало подняла глаза, перевела взгляд на чек в моих руках и двумя нажатиями включила информ.

– Одно из стандартных предупреждений для тех, кто пользуется продуктами животного происхождения. Вы покупаете окорочка и сметану – и получаете чек с надписью: что каждый день ради потребителей мыла, кож, яиц, мяса уничтожаются миллионы животных и еще больше содержатся в недопустимых условиях для того, чтобы…

– Достаточно, спасибо, – перебил я ее монолог любимой фразой Аттилы. – Можете не продолжать.

Любой человек находится в рамках, которые выставили ему окружающие, привили родители и учителя, объяснили старшие товарищи либо которые он приобрел сам – добровольно или из-под палки. Так было тысячи лет назад, так есть сейчас, так будет потом.

Беда в том, что рамки современного человека – это сотни и тысячи решеток, пересекающихся друг с другом таким образом, что действительно свободного пространства, в котором можно почувствовать себя уютно и гармонично, не остается.

Выйдя из магазина, я прошел два квартала до заранее облюбованных строительных лесов, закинул пакет вверх, легко залез за ним и еще дважды повторил трюк. Затем сел на заляпанные штукатуркой доски, свесил ноги вниз и раскрыл пакет.

Жареный куриный окорок, сметана, хлеб, молоко и пара вареных яиц – отличный обед для человека любой эпохи.

Самым сложным в последние годы для меня было казаться глупее, чем я есть. Ученые создали несколько клонов из останков, которые, как предполагалось, принадлежали известным доисторическим личностям. Это был шумный проект, быстро закончившийся пшиком. Полтора десятка пищащих и срущихся младенцев мало чем отличались от таких же, рожденных от современных родителей.