Хаггопиан снова был вынужден остановиться. Он сидел, хватая ртом воздух, как... как рыба, вынутая из воды, дрожал всем телом, и по его лицу скатывались тонкие ручейки влаги. Но вот он снова наполнил стакан и сделал большой глоток омерзительной жидкости, еще раз вытер свое мертвенное лицо. Мой рот тоже пересох, и если бы даже я и хотел что-то сказать, то очень сомневаюсь в том, что мне бы это удалось.

— Я... кажется... вы... — армянин захрипел, потом зловеще кашлянул, задыхаясь, прежде чем вернуться к окончанию своего жуткого рассказа. Теперь его голос стал самым нечеловеческим из тех, что мне когда-либо доводилось слышать прежде. — У вас больше хладнокровия, чем я думал, мистер Белтон, и... Вы были правы: вас действительно не так-то просто шокировать или испугать. В конечном итоге трусом оказался я, ибо я не могу досказать конец этой истории. Я могу лишь... показать вам, а потом вы должны будете уйти. Можете подождать Костаса на причале...

С этими словами Хаггопиан медленно поднялся и снял с себя расстегнутую рубашку. Точно загипнотизированный, я смотрел, как он разматывает кушак, как из-под него показывается его орган, слепо шаря на свету, точно пятачок подрывающей корни свиньи! Но это был не хобот.

На конце отростка был открытый, разевающийся рот — красный и мерзкий, с рядами острых зубов, а по обеим его сторонам виднелись дышащие щелки жабр, открывающиеся и закрывающиеся с каждым вздохом этого существа!

Но кошмар еще не кончился, ибо когда я, пошатнувшись, вскочил на ноги, армянин снял свои дьявольские очки. Я впервые увидел его глаза: его выпученные рыбьи глаза без белков, точно черный мрамор, сочащиеся мучительными слезами постоянной боли от чуждой среды— глаза, приспособленные к сумраку глубин!

Я помню, как в моих ушах, когда я, не разбирая дороги, мчался по берегу к причалу, звенели слова Хаггопиана, слова, которые он прохрипел, швырнув наземь свой кушак и сняв темные очки.

"Не жалейте меня, мистер Белтон, — объявил он. — Море всегда было моей первой любовью, и есть еще много такого, что я не знаю о нем даже сейчас. Но я узнаю, непременно узнаю. И среди глубоководных я не буду одинок. Я знаю ту, что уже ждет меня там, и еще одну, которая скоро придет!"

* * *

На обратном пути в Клетнос, хотя я и был ошеломлен, как этого и следовало ожидать, журналист во мне взял верх, и я вспоминал жуткую историю Хаггопиана. Я думал о его огромной любви к океану, о странной дымчатой жидкости, которая помогала поддерживать его силы, и о тонкой пленке защитной слизи, поблескивавшей на его лице и покрывавшей все его тело. Я думал о его странных предках и экзотических богах, которым они поклонялись, о «существах, которые выходили из моря, чтобы спариваться с людьми!»

Я думал о свежих отметинах, которые видел на животах акул в огромном аквариуме, отметинах, сделанных не обычными паразитами, ибо Хаггопиан еще три года назад выпустил своих миног в море; и о его второй жене, которая, как утверждали слухи, умерла от какой-то «изнурительной экзотической болезни». Наконец, я думал о других сплетнях, которые я слышал о его третьей жене; о том, что она больше не жила с ним... Но, что касается последней жены, до тех пор, пока мы не пристали в самом Клетносе, я не понял, насколько эти слухи ошибочны.

Когда верный Костас помогал старой служанке выйти из лодки, она наступила на свою волочащуюся шаль. Эта шаль и ее вуаль были одним и тем же одеянием, поэтому ее неловкий шаг на миг обнажил ее лицо, шею и плечо до начала левой груди. И в этот самый миг случайного разоблачения я в первый раз увидел лицо женщины и багровые шрамы, начинавшиеся чуть ниже ключиц.

Тогда я наконец-то понял тот странный магнетизм, который оказывал на нее Хаггопиан, тот магнетизм, что сродни дьявольскому притяжению между омерзительной миксиной из его рассказа и ее добровольными хозяевами. Понял я и свой интерес к ее иссохшему лицу с классическими чертами.

Теперь я видел, что это было лицо той самой знаменитой афинской модели, третьей жены Хаггопиана, вышедшей за него в день своего восемнадцатилетия! Когда мои смятенные мысли снова перескочили к его второй жене, «погребенной в море», я окончательно и неотвратимо понял, что имел в виду армянин, сказав: «Я знаю ту, что уже ждет меня там, и еще одну, которая скоро придет!»

Несмотря на собственные проблемы, ужас рассказа дошел и до меня. И несмотря на все его журналистское прошлое, мне показалось, что он не приукрасил эту историю. Все произошло совершенно так, как он рассказал. И все же, хотя в истории и оказалось много такого, что перекликалось с моими знаниями о глубоководных, в тот момент я все еще не обнаружил ничего, что окончательно и бесповоротно доказало бы их враждебный характер. Вместо этого история Хаггопиана возбудила во мне что-то вроде жалости. Я сочувствовал репортеру, пережившему такой кошмар. Я мог бы поклясться в том, что глубоководные в какой-то степени сами заблудшие существа, вне всякого сомнения... но смертельно опасные? Представляющие угрозу миру? Вселенной? Это совсем другое дело.

Однако мои ноги уже затекли — я стоял в неудобной позе на стуле, и одна из ног начала неметь. Я сказал Белтону, что вернусь через несколько минут, и, морщась, спустился. Расхаживая туда и обратно, чтобы размять ноги, я обнаружил, что постоянно думаю о снах Хаггопиана, которые так напоминали мои собственные, и о его странной генеалогии. В моем прошлом тоже хватало странностей... Я уже собрался залезть обратно на стул, но тут услышал снаружи шум неторопливых шагов, и через несколько секунд дверь Белтона снова распахнулась. Почти сразу же вслед за этим ее захлопнули и заперли на засов, а шаги замерли у моей двери. До меня донесся голос Сары, звучавший просительно, и твердый отказ Семпла, а потом звуки отдалились и затихли совсем.

Вскоре я опять забрался на стул и постучал по решетке. Белтон поднял глаза и выдавил из себя кривую улыбку.

— Они не собираются прикончить меня, по крайней мере, прямо сейчас, — заявил он. — Взгляните, мне дали одеяло! — его лицо окаменело. — Там было трое — трое глубоководных.

Я кивнул, хотя едва ли он мог различить что-нибудь из-за решетки:

— Вы можете узнать их по внешнему виду?

— По внешнему виду, по запаху, по их проклятым рыбьим глазам. Их ни с кем не спутаешь. В Новой Англии это называют «Иннсмутский вид». С ними был такой огромный и неуклюжий... Кто он такой?

— Вы имеете в виду Сарджента? Он здесь вроде слуги.

Белтон кивнул.

— Изменившийся, которому так и не удалось дойти до конца. Преданный глубоководным, как собака своему хозяину.

— Что значит, «изменившийся»? — спросил я. — Не такой, как Хаггопиан, разумеется?

Журналист пожал плечами.

— Есть изменившиеся и неизменившиеся. После истории с Хаггопианом прошло много времени, прежде чем я начал изучать легенды и мифы Соломоновых островов. Помните, он нашел миксину на Сан-Кристобале? Все что нужно — купить в любом книжном магазине книгу по океанской мифологии, и найдешь уйму доказательств существования глубоководных и изменившихся. Местные туземцы довольно хорошо знают об адаро, «морских духах», полурыбах-полулюдях. Те являются к людям в снах и учат их странным песням, они взывают к ним из раковин и искушают морем... — он на миг запнулся, потом продолжил. — Но нет, здешние полулюди не того типа, как Хаггопиан. Я полагаю, он был первым в своем роде — «протогенным», как можно выразиться. Унаследованные им гены глубоководных были активированы и подверглись мутации после укуса миксины. Ничего больше сказать не могу — я не биолог, — он странно, вопросительно, как мне показалось, посмотрел на меня, но прежде чем я смог что-либо сказать, быстро продолжил: — Но, как я говорил, эти люди не того типа, как Хаггопиан.