Беседа стала чересчур напоминать защиту диплома в Манчестере.

– Я сюда приехал не в поисках работы и не для того, чтобы учиться, – сказал я. – Как и все в Англии, я черпаю информацию из газет.

– Занимающих по преимуществу антисионистские позиции, – уточнил Бет.

– Я заметил, что вы сочувствуете арабам, – сказал Алеф. – Хочу вам напомнить, что именно арабы убили вашу мать. Арабы никогда не соглашались с декларацией Бальфура, и ни одно арабское государство до сих пор не признало Израиль ни юридически, ни фактически. Евреев, живущих на своей земле, они считают чужаками, хотят, конфисковав нашу собственность, вышвырнуть нас отсюда или вообще уничтожить. Арабы – наши враги. Это ясно как божий день.

– Куда уж яснее, – сказал я. – Нищие крестьяне с женами и ребятишками – наши враги. Арабский ребенок, копающийся в грязном песке, – враг Израиля. Я думаю, скоро для них начнут строить концентрационные лагеря.

Вошедший с кофейником отец, услыхав мои слова, расплакался и затряс головой.

– Ну, тут вы перегибаете палку. Израиль делает для коренного арабского населения все, что в его силах. В Яффе евреи издают газету «Эль Йом» на арабском. Мы планируем ввести в школах арабский язык. Но арабские государства поклялись уничтожить Израиль, и у нас есть на это ответ. Или будет, – сказал Бет.

Все трое смотрели на меня так, будто этим ответом должен был стать я. Наконец Алеф сказал:

– Ваш отец говорил нам, что вы изучали философию.

– Я ее по-прежнему изучаю.

– А я основательно изучал только двух немецких философов. Один из них Кант, который различал феномен и номен. Номен, или «вещь в себе», отражает реальную суть происходящего, но мы можем судить о нем только через феномен, – поделился своими познаниями Алеф.

– Мне это прекрасно известно. Не пойму только, какая связь между Кантом и уничтожением арабов? Мне всегда становится не по себе, когда философия начинает пахнуть порохом.

– Хорошо. Тогда давайте вспомним Гегеля. Он полагал, что действительность, даже божественная, реализуется в государстве. Феномены, с которыми нам приходится сталкиваться при создании государства, не имеют ничего общего с номенами, по крайней мере мы так считаем. Убийство ребенка, копающегося в песке, есть феномен, качественно отличающийся от понятия о безопасности государства, по ради безопасности государства мы вынуждены иметь дело с такими феноменами.

– Это же чистой воды гитлеризм, – сказал я.

– Мы полагаем, что Гитлер не читал философских трактатов. Его мозг не способен был их понять. Правда, Гитлер обладал и многими другими качествами. – Была ли его усмешка знаком восхищения Гитлером? – Некоторые из его последователей действительно искали какое-то метафизическое обоснование для уничтожения нашего народа. Наверное, самым ценным даром является способность не ведать, что творишь. Я просто пытаюсь донести до вас мысль, что мы должны смотреть на мир философски, а не давать воли чувствам.

Отец кивнул, разливая по чашкам кофе:

– Я ему говорил, что Израиль нуждается в философах.

– Это верно, очень верно, – подтвердил Гимел. – Но в первую очередь нам нужны отлично подготовленные вооруженные силы. – Брызги слюны на мгновение повисли в пыльном воздухе комнаты. Он резко повернулся ко мне. – Вам ничего не известно об израильской военной мощи. Сто тысяч мужчин и женщин уже в строю, и с каждым днем прибывают новые, обученные, из Восточной Европы, в основном из Венгрии. Нам хватило боевой выучки, чтоб разбить египтян. Я имею в виду подразделение «Хагана», экипированное в Чехословакии. Но мы не можем полагаться на Восточную Европу после того, как на нее наложила лапу безбожная антисемитская империя. Антисемитизм уходит корнями в далекое прошлое. Его не нацисты выдумали.

– Я всегда это подозревал, – ответил я.

Мое саркастическое замечание ввело собеседников в уныние, и все стали молча пить кофе. Алеф первым отодвинул свою чашку (настоящий старый английский фарфор) и сказал:

– Это название уже упоминалось, но я повторю: «Иргун Цви Леуми». Добавьте к ней боевиков из «Штерна» – и вот вам сила для упреждающего удара. «Штерн», кстати, скоро расформируют. Они действительно головорезы, готовые крушить все подряд. Но Израиль не может себе позволить бросаться людьми и оружием. Крупные сражения – расточительство, если вы еще помните, чему мы вас учили. Сороконожку следует поражать в голову, а не отрывать ей лапку за лапкой. Удары нужно наносить в самое сердце врага. Устрашать либо удалять его вождей. Совершать убийства, истреблять младенцев, насылать чуму, перекрывать воду, как делали наши предки в Египте. Библия – не самое плохое руководство для диверсантов.

Мне было уже не до смеха.

– Понятно. Вы переносите на местную почву то, чему учили нас в борьбе с нацистами.

– Совершенно верно. Мы уверены, что вы не позабыли отнюдь не джентльменские методы, которым мы вас обучили. Теперь, после некоторой переподготовки, вы могли бы передать свой опыт другим. Речь идет о выживании нашего народа.

– Прежде, помнится, речь шла о выживании всего человечества.

– Это правда, – ответил Бет. – Теперь задача уже, но четче. Речь идет о выживании пашей собственной нации, о вступающих в жизнь мальчиках и девочках, и полнокровных сабрах, и хлипких иммигрантах.

– Что значит сабра?

Отец обрадовался возможности внести свою лету в разговор:

– Сабра – еврей, родившийся здесь. Если я не ошибаюсь, происходит от «цабар», плод кактуса на иврите. С такой этимологией не поспоришь.

Бет кивнул.

– Значит, вы хотите привлечь меня к террористической деятельности? – спросил я.

Они дружно улыбнулись. В те годы этот термин еще не имел столь дурной репутации, как в конце XX века.

– Запугивать врага, подбрасывая «молотовский коктейль» в каирские кафе, посылать исламским лидерам бандероли с динамитом и прочее?

– Ну что вы, теперь мы стали умнее, – самодовольно заметил Алеф. – Вам предлагается трехгодичный контракт с правом продления, звание капитана с перспективой быстрого роста. Можете подписать бумагу хоть сейчас.

– Ничего я подписывать не буду, – ответил я и, повернувшись к отцу, добавил: – Ты попытался заманить меня в ловушку кровной мести, а я хочу мира. Покоя хочу.

Алеф, Бет и Гимел при слове «мир» скривились так, будто я произнес непристойность. Отец уткнулся в стену, не замечая бурого скорпиона, выползшего из-за массивного книжного шкафа, и зарыдал.

Мы подходим к самому важному событию в моем повествовании и переносимся в Ленинград. Людмила Джонс открывает дверь квартиры на улице Мизинчикова, 32, видит на пороге своего сына Реджинальда и в полном замешательстве произносит по-русски: