— И впрямь! — поддержал Семен. — Как же так, товарищи, выходит — и удовольствие мы получили и мусор после себя оставили?

Тогда на середину комнаты выступил преддомкома и заявил громогласно:

— Товарищи, я предлагаю: впредь до установки в каждой квартире своего радио производить уборку в этих комнатах по очереди.

— Дело!

— Факт!

— Да чего там? Согласны, — закричали все хором, — …а самую установку произвести — поручить товарищу Грише, как опытному радиоинженеру, установившему в своей квартире первую в нашем доме, разрешите сказать, — радиостанцию!

— Согласны!

— Приветствуем!

— Ур-р-ра! — закричали жильцы и на радостях так качнули Гришку, что у него голова кругом пошла.

А ночью, когда опьяненный славой радиоинженер жилкоопа — товарищ Гриша засыпал, он слышал сквозь липкую дремоту ворчанье матери и смеющийся, добродушный голос отца:

— Оставь… Пусть ребенок развлекается… Чем царапаться ему с сестрою, пусть уж лучше до радиодела приспосабливается… Может, и действительно радиоинженером будет… В меня пошел мальчишка… Я ведь тоже был в детстве дошлым парнем…

Потом голос отца потерял слова и превратился в гудение пропеллера.

Гришка упал в липкие, пушистые объятия сна, и тотчас же перед глазами его вырос огромный рупор, а оттуда густой голос прогудел громко и раздельно:

— Молодец!

И поцеловал Гришку в лоб.

Первый арест

I

Поглядывая из окна мчащегося со скоростью 70 километров в час поезда, я перебирал в своей памяти проводы вчерашнего дня, такого далекого, туманного, обрызганного горечью соленых слез.

Вспомнил синие горные вечера, нежные эдельвейсы, которые рвал я с опасностью для жизни на горных чердаках Швейцарии, и маленький домик с черепичной крышей, где я провел свое детство. И в дымке воспоминаний моих встал мой старый отец, покрытый сединою, точно старый Монблан своими вечными снегами.

Отец держал свою корявую руку на моей голове и говорил мне голосом, дрожащим от слез:

— Сын мой, годы и работа подточили здоровье мое, и я чувствую, как с каждым днем убывают мои силы… А маленькие братья твои не хотят этого знать… Они с каждым днем просят все больше и больше хлеба, сыра и картофеля… Они ужасно много едят теперь… Я даже не знаю, как нам быть дальше… Наш огород и наша корова уже не в состоянии удовлетворить их аппетиты… Это ты должен понять, сынок!.. И ты уже сам работник… Тебе, мой мальчик, уже 16 лет… А в твои годы — ого-о!.. В твои годы я начал вести самостоятельную жизнь, как и все… Да, да… Я еще и семье помогал тогда…

— Что ты хочешь, отец? — спросил я.

— Мне думается, — отвернулся он, — мне думается, ты мог бы проделать то же самое… Здесь, в этой маленькой Швейцарии, все поступают так… Ты не встретишь такой семьи, где не было бы половины членов ее в эмиграции… Бог мой, — улыбнулся отец, — не будь Швейцарии, я не знаю, откуда бы брали европейские государства учителей, бонн и гувернанток…

Отец опустил голову и задумался.

— Но… куда я должен ехать? — спросил я, сдерживая на глазах невольно навернувшиеся слезы.

— Это ты сам решишь, но кто хочет счастья, тот должен ехать в большой город — так говорил мне отец мой, а твой дед…

— Хорошо, — сказал я, — завтра я поеду в Берлин… Это очень большой город, не правда ли?

— Да, это большой город; ты можешь найти в нем свое счастье… А на дорогу я тебе дам столько, сколько я в состоянии буду дать.

— Хорошо! — вскричал я и, боясь расплакаться, выбежал из комнаты.

Мимо окон плывут отвесные каменные горы, уходящие под самые облака и пронизанные стремительно сбегающими вниз бесчисленными ручьями.

Это каскады, потоки, целые реки.

Они бурлят, пенятся и, рассыпаясь по зеленой долине, орошают ее серебряными лентами.

Утро ясное, свежее, росистое, такое, какое возможно видеть лишь в Швейцарии.

Из окна вагона видны внизу дома, задернутые легким и прозрачным туманом, вверху по уступам лежит потемневший снег…

Сосновый лес мелькает в окнах темной зубчатой стеной, и вниз, цепляясь за его ветви, ползут клубящиеся облака.

Чудно хороша эта дикая, чуть суровая природа.

Реки не просто текут, а бешено низвергаются; горы стоят дыбом; сено сушат на кольях; ручьев такое множество, точно там за хребтом этих каменных утесов хранятся неистощимые резервуары.

Иногда, на головокружительной высоте, мелькнет крохотная часовня, — окно, выдолбленное в стене, или водруженный крест рядом с избушкой на курьих ножках.

По долине непрерывной чередой тянутся небольшие деревни с белыми домиками, с киркой в центре и с башенкой, которая неизменно украшена часами.

Деревни так часты, что башенки как будто смотрят одна на другую, сообщая друг другу деревенские новости, проверяя часы.

Иногда поезд подходит к ним очень близко, и тогда можно сосчитать колокола на прозрачной колокольне, можно даже разглядеть знаки циферблата.

Перекинутые через реки мосты дрожат под тяжестью вагонов, и во многих местах полотно до такой степени узко, что кажется, будто поезд несется над пропастью в воздушном пространстве. Не знаешь, куда смотреть, — вверху, над головой, нависшие скалы, а внизу бездонные пропасти, с гор — бешеные потоки.

Но человек привыкает ко всему: и тут по горам пасутся стада, из труб поднимается дым, смешиваясь с облаками, а кое-где сверкают косы…

Я ощупываю в кармане свой капитал в сумме 5000 марок (что составляет по курсу не более и не менее, как 4 доллара), прижимаю свой паспорт с драгоценною визой ближе к сердцу и погружаюсь в размышления.

Постепенно мысли мои начинают путаться, и я погружаюсь в глубокий сон.

Ночью разбудили, проверили паспорт, внимательно и долго смотрели на визу и ушли так же молча, как и вошли.

Я повернулся на другой бок и заснул крепким сном шестнадцатилетнего парня.

II

Когда я проснулся, я увидел, что поезд несется уже по немецким землям.

Высунув голову в окно, я с жадностью присматривался к местности, вглядываясь с любопытством в горизонты, где, по моим соображениям, вскорости должен был показаться Берлин.

Я долго торчал в окне, и перед глазами моими непрерывной вереницей тянулись местечки, селения, замки, города.

Необъятный полукруг видимого горизонта ни разу не оставался пустынным.

То и дело на горизонте показываются купола, кресты и колокольни.

Из-за колоколен выплывают густым лесом фабричные трубы, нагроможденные уступами красные или серые стены, крутые черепичные крыши, да одна, много две кирки на целый город поднимают к небу свои похожие на башенки колокольни.

Порою город подходит так близко, что можно рассмотреть все архитектурные детали его домов, но это продолжается недолго: поезд поворачивает — и